Ливиу Ребряну - Ион

Тут вошел Ион, вернувшийся из Армадии. Он был зол, потому что Грофшору выгнал его и запретил являться к нему до суда; по дороге он узнал о смерти Думитру и еще сильнее раздосадовался, думая о расходах на похороны. Параскива только было открыла рот, собираясь обругать и его…

— Пошла отсюда, бессовестная! — рыкнул на нее Ион, взял за плечи и выставил за дверь.

Параскива останавливалась и в сенях, и на дворе, и на улице и отвела душу, проклиная Гланеташу на все лады, но под конец все же убралась домой, предварительно завязав банкнот в угол головного платка и спрятав его за пазуху. Она радовалась, что хоть это сумела спасти и что отругала их как следует.

Ион потемнел от злости, когда узнал, что Параскива нашла в кимире у покойника пять злотых, и накинулся на Ану чуть не с кулаками, — как это она допустила своровать их. Но Ану совсем не задевали его угрозы. В ушах у нее все еще звучали слова старика и помнился только его ясный и спокойный лик в минуту смерти…

Зима нагрянула нежданно, как вихрь… Вся земля побелела за одну ночь. Потом ударил жестокий мороз, трещали обмерзавшие плетни, дрова в печах щелкали, плюясь искрами. Снег сыпал и сыпал, то тяжелыми, ленивыми хлопьями, от которых темнело в воздухе, то мелкой колючей крупой, клубившейся тучами в неистовой вьюге.

В один из таких дней, поутру, когда лютовала метель, Василе Бачу в нагольном тулупе, в белой барашковой шапке, надвинутой на глаза, вышел из дому, решась покончить дела с Ионом. В жизни он не мыкался но судам, хоть уж прожил без малого пятьдесят лет, а тут вот через день предстояла явка в суд вместе с зятем. Он крепился, сопротивлялся, думал, ну-ка да и смягчит Иона. Однако по мере приближения срока страх все больше вселялся в его душу. Дожить на старости до того, чтобы тяжбы да адвокаты его заели! Это казалось ему несносимым позором. Только дармоедам пристало таскаться по судам. Лучше уж все с потрохами отдать, чем докатиться до этого.

Он остановился у ворот Гланеташу и, тяжело вздохнув, крикнул:

— Эй, Ион!.. Ио-о-н!.. Ты дома?

Никто не отозвался. Из-под соломенной кровли, на два вершка заваленной снегом, из-под застрех с бахромой сверкающих ледяных сосулек, из щелей закрытой двери выбивался сизый дым и сразу рассеивался в свисте вьюги. Прошло порядком времени. Потом из сеней выглянул Ион с непокрытой головой и спросил:

— Кто тут?

— Я, я, — быстро бросил Василе. — Давай-ка, пошли со мной в Жидовицу! — добавил он после недолгого колебания срывающимся голосом.

Ион озадаченно постоял несколько минут.

— А что там, в Жидовице? — спросил он, испытующе взглядывая на Бачу.

— Идешь иль нет? — прошипел Бачу, озлясь, потому что у него обмерзли усы. — Некогда мне тут с тобой препираться…

— Ладно, тесть, обожди, сейчас иду! — ответил Ион и вмиг исчез, а старик замер посреди дороги, опершись на подожок.

— Пошли, я готов! — проговорил тот, выходя в наброшенном на плечи сумане.

— Пошли!

Они смерили друг друга недобрым взглядом. Потом сурово зашагали, точно шли на смертный бой. Колючий снег бил им в лицо, запорашивал глаза, а ветер грозно свистел в ушах. Они шли рядом спорым шагом, косясь друг на друга краешком глаза, точно каждый боялся другого. Снег скрипел под их постолами. Все поля были белы, как саван, лишь редкие деревца, почернелые от мороза, гнулись всем туловом, прося помощи… Обетная чишма превратилась в ледовую витушку, но по ней, наперекор стуже, зеленоватой прожилкой сочилась вода. Господская роща, пригнетенная снегом, с облетевшими, голыми, тонкими деревьями, плакалась и стонала, как будто молила о пощаде двух мужчин, что шагали в молчании, тяжело дыша, с заиндевелыми лицами.

Ион догадывался, что тесть собирается уладить дело миром, и все мозговал, как бы тот не купил его какой-нибудь новой хитростью. Ему хотелось повыведать, но чувство беспокойства не давало собраться с мыслями и подыскать нужные слова… Да потом Василе Бачу молчал и только изредка ворчал, как медведь, которому потревожили сон. Теперь он уже раскаивался в своем намерении отдать все добро своей волей, и чем ближе они подходили к Жидовице, тем больше подмывало его повернуть домой и оставить решать суду. Ветер задувал ему в лицо и как будто нарочно трепал его и подталкивал одуматься, пока еще есть время.

Так они дошли до последнего поворота дороги. Уже завиднелись крыши, занесенные снегом, и крайний дом по правую руку — высокий, с большими окнами, с желтыми стенами. В нем жил письмоводитель и там же находилась коммунальная канцелярия. У Василе Бачу стеснилось сердце, и он замер на месте. Из высокой тонкой трубы валил густой черный дым, и даже метель не могла сразу справиться с ним, она сначала кружила его, а уж после, замотав совсем, швыряла на косогор с березами, круто поднимавшийся тут же, за домом. Василе выдохнул воздух через ноздри, украдкой посмотрел вслед Иону, — тот опередил его шага на два, не заметив, что он остановился, — и потом опять тронулся в путь, сердито бурча.

У самой Жидовицы Ион хрипло спросил:

— А куда мы идем-то, тесть?

Василе Бачу прошел несколько шагов, не ответив ему, и завернул во двор канцелярии, а за ним и Ион. Они взошли по каменным ступенькам, околачивая постолы. В широкий коридор намело ветром целый сугроб снегу. У застекленной двери Василе замялся. Он хотел взяться за щеколду, но словно бы рука омертвела или щеколда обжигала огнем. Он снял шапку и отряхнул ее о колено. Успокоился и открыл дверь.

Они вошли к помощнику письмоводителя, — там и была контора для крестьян; в комнате самого письмоводителя принимали одних господ и почтенных сельчан.

Оба стали у двери, отряхивая снег. В помещении был только помощник Горнштейн, он сидел, согнувшись над реестром и писал с торжественной важностью, голова у него тряслась, как и всегда; помимо него, был еще стражник из Сэрэкуцы, гревшийся у изразцовой печи то спиной, то лицом.

— Надо на улице отряхиваться, а не натаскивать в канцелярию снегу! — буркнул Горнштейн, надменно крутнув носом, не поднимая глаз от реестра.

Василе Бачу хотел заговорить, но не знал, с чего начать, и еще больше оторопел после замечания чиновника. Все молчали. Слышался только жалобный скрип пера, да жужжала большая муха, разбуженная от зимнего сна; вспугнутая, она перелетывала с одной стены на другую, не находя себе места.

— Что вам нужно? — заговорил Горнштейн после долгой паузы, промокнув лист пресс-папье и любуясь написанным. Потом аккуратно перевернул страницу и разгладил ее рукой. Голова у него все тряслась, толстая, отвислая нижняя губа на миг потончала, прикушенная белейшими зубами, а ручка за ухом торчала, как грозная пика, готовая пронзить. — Ну живей, живей, некогда мне тут с вами до вечера рассусоливать! Нужно сразу выкладывать, зачем пришли, — поторопил он, беря ручку и приготовляясь писать.