Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

— Сеньор, я индеец и прошу вас лишь о том, чтобы вы пожалели индейцев. Повсюду и везде им плохо, как было плохо вам, когда я лечил вас…

— Вы тут живете хорошо, — возразил дон Гонсало.

— Не все индейцы — общинники, — отвечал Авель.

— Да я для этих индейцев все сделаю! — воскликнул помещик.

Авель завещал свое искусство сыну, однако, предвидя его близкий конец, научил и дочь. Много лет спустя в Руми приехали ученые люди порасспросить о знахарях и нашли лишь ее одну. Наша сказала, что трепанаций делать ей не доводилось, да она и не смогла бы — силы не хватит и знаний. Один из городских щеголей огорчился.

— Вот что творится, — сказал он. — При инках боевая палица с металлическими шипами повреждала теменную кость, и у хирургов было широкое поле деятельности. А теперь случаев нет, и опыт их исчезает.

Спрашивали знахарку и о травах, но она притворилась дурочкой и назвала только самые известные.

У Наши и без трепанаций хватало пациентов. Их значительно поуменьшилось, когда малярию стали лечить хинином, запоры — касторкой и слабительной солью, всяческие хвори — пилюлями, а зубы — щипцами. Однако никто иной не вылечивал детей от сглаза или от родимчика, который, как известно, вызывает встреча с привидением. От сглаза она лечила специальными купаньями, причем на грудь больному, как медальон, клала петушиный гребень. Страдающих же родимчиком отводила в лощину или к ручью, где, по предположениям, они встретили неприкаянную душу, долго гримасничала, чтобы ребенок заплакал, произносила заклинания и поскорей несла его домой. При лечении же взрослых она брала морскую свинку и терла ею больного так сильно, что та подыхала, а потом вскрывала ее, определяла по внутренностям, чем именно страдает пациент, и назначала соответственные травы. Ведьмой она не была, людям не вредила и очень хорошо лечила от порчи. Как именно — никто не знал. Запершись ночью в своей хижине с больным, она усыпляла его зельями и заговорами. Родичи его или просто общинники дежурили неподалеку, лязгая острыми мачете, чтобы отпугнуть злых духов, если те воспротивятся спасению своей жертвы. Если больной умирал, это означало, что враг все же прошел мимо — тогда уж помочь ничем нельзя. Однако неосторожен был бы тот, кто осмелился бы посмеяться над Нашей. Говорили, что она может сделать вас навеки хромым, подобрав щепотку земли с вашего следа, а если она пронзит ваше изображение шипами кактуса, вы испытаете страшные боли именно в том месте, в котором сидит колючка. Умела она, по слухам, и насылать сухотку, и лишать зрения, и лишать разума, угостив зельем из чичи, могильной земли, волос и трав, и — с помощью маленькой совы, называемой чушек, — забрать у спящего голову и заколдовать, а к телу приделать тыкву, чтобы бездомной голове, отчаянно мечущейся в поисках прежнего пристанища, некуда было прилепиться. Все верили, что она умела обернуться кем угодно, от курицы до коровы, с одним лишь условием: существо это непременно должно быть черным. Как известно, таких оборотней можно ранить, но нельзя убить. Если колдуна или колдунью ранят в зверином обличье, рана остается и в обличье человеческом. Однажды у Наши была покалечена рука — чего ж яснее? Мы уже говорили, что Наша умела гадать на коке. Гадала она и по цветам заката, и по полету хищных птиц.

В эти дни все общинники, кроме неисправимых скептиков, думали о Наше не меньше, чем о Росендо. Почему она, такая сильная, не вступится за общину? Неужели дон Альваро неуязвим? Некоторые даже заподозрили (не высказывая этого, конечно), что она знает меньше, чем говорит, и слава ее преувеличена. Наконец она сама сочла нужным объясниться, когда несчастный Мардокео вернулся из поместья сумрачный, как зимнее небо. Наша приложила к его распухшей спине припарки из трав, потом, стиснув скрюченные руки, прокляла дона Альваро, предвещая ему печальный конец. Поклонники ее могущества вздохнули с облегчением, — они поняли, что готовится что-то важное. И вправду, однажды утром хижина оказалась запертой.

Целый день Наша шла одна через пуну, как всегда — спокойно, сторонясь исхоженных дорог, и в сумерках достигла равнины Умай. Там она дождалась темноты, а когда наступила ночь, направилась к усадьбе и бесшумно вошла в нее. Даже четыре пса, спущенных с цепи, ничего не почуяли. Наша продвигалась осторожно, как призрак, и вот одна из дверей подалась, она вошла в залу и увидела светильник в углу перед образом пресвятой девы. В этом слабом свете она нашла то, что искала, — портрет хозяина в резной серебряной рамке стоял на столе. Она вынула портрет, поставила на место рамку, пронзила ее деревянную стенку шипом кактуса и, с добычей под шалью, все так же крадучись, вышла из дому. В усадьбе никто не проснулся.

Наутро, обнаружив рамку с шипом, хозяйка и ее дочери заплакали.

— Альваро, на тебя наводят порчу! Эта Наша — известная ведьма…

— Какие там ведьмы! Смешно! Следите, чтоб меня не отравили. В другие порчи я не верю.

Но его жена и дочери в них верили, хотя и учились, и не были индианками, — их заражали суеверия этих краев. В спальнях у них над дверью висело корнями кверху особое незасыхающее растение, а в сундуках и комодах, если покопаться, можно было найти высушенную лисью лапку. И то и другое — лучшее средство от сглаза.

Через несколько дней помещик отправился в город со своими телохранителями, как вдруг посреди пуны перед ним возникла черная фигура Наши. Конь испуганно дернулся, дон Альваро его осадил и, глядя на нее, сказал:

— Хочешь меня напугать, старая дура? Скажи спасибо, что твой отец спас моего, а то бы я сейчас всадил в тебя пулю…

Сгорбленная знахарка походила на ворох одежды, лишь глаза ее гневно сверкали на землистом лице.

— Обыскать ее! — крикнул помещик.

Телохранители не решались.

— Обыскивайте, трусы!

Они стали ее обыскивать, а дон Альваро приговаривал:

— Вот найдут у тебя портрет, поплатишься… Грубые руки головорезов с отвращением и страхом ощупывали худое тело, но не нашли ничего, и Наша Суро удалилась, злобно оглядываясь на врагов.

— Эти колдуны действуют внушением и отравляют травами, — сказал помещик. — Глупо их бояться. Они только того и ждут.

Телохранители не отвечали и думали себе в утешение, что Наша не станет вредить подневольным людям.

Из поместья, от доньи Леонор, приехал в общину гонец и предложил денег за портрет дона Альваро. Общинники удивились. Значит, вот почему пропала Наша? Наверное, весь портрет истыкала, тут уж дело верное. Конечно, глаза она выколола стручком фасоли уайлуло, жаренном без соли. Стручки эти очень твердые, красные в черную крапинку, растут в сельве, а продают их бродячие торговцы, в том числе ненавистный Волшебник. Они вообще приносят удачу, но колдуны их используют, чтобы у жертвы лопнули глаза. Жарить стручки надо непременно без соли, ибо соль — лучшее средство от всякой порчи. Ни один общинник не отправится в дальний путь и даже не выйдет работать, не поев соленого или не проглотив хотя бы крупинку соли. Люди толковали много. Они знали, что Наше ведомы и более действенные средства, она сумеет сделать, что нужно, и освободить общину от этого гада, отец которого не сумел даже отблагодарить ее отца. Пожалел ли дон Гонсало индейцев? Пожалел ли их дон Альваро? Куда там! Они губят их работой, убивают, секут, грабят. И потому, по справедливости, Наша должна погубить сына, как Авель спас отца. Расплачиваться надо за все, и зло, рано или поздно, карается. Так говорили те, кто верил в Нашу. Порфирио Медрапс вроде бы не верил. Росендо и верил и сомневался в том, что сокровенными силами святых и земли может распорядиться человек, в данном случае — слабая женщина; но верить он хотел. Гойо Аука ждал, что скажет алькальд, и своими сомнениями не делился, чтобы не лишать народ надежды. Другие рехидоры подбадривали общинников. Доротео Киспе, оспаривавший лавры Наши своими молитвами, смеялся и говорил, что у нас один спаситель — бог, а никакие не ведьмы.