Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

На сей раз суд оказался закрытым — судья болел или уехал куда-то с какими-то ходатайствами. Контора писцов была битком набита, а дон Бисмарк сердился, что ему никто не платит, — и крестьяне платили.

Если им удавалось поговорить с важными судейскими особами, они получали обещания. Беседовали общинники и с просителями — индейцами и метисами. И все тонуло в море гербовой бумаги.

— Разберемся, разберемся… — отвечали им и адвокат, и писец, и судья.

Иногда они видели, как дон Альваро, спрыгнув с украшенного серебром седла и перекинув за спину пончо, входит в суд, и слышали звон его шпор. Бисмарк Руис говорил им:

— Этому Аменабару не поздоровится!

И показывал кипу исписанных черными буквами бумаг, а то и читал из них отрывки. Там излагались доводы в защиту индейца как такового, его общины и земли. Иногда это были просто крики души. И нашим общинникам, не подозревавшим, что защита должна строиться на конкретных законах и фактах, становилось легче. Бисмарк же улыбался, купаясь в волнах греховного счастья. Пять тысяч он принял, ему обещали еще тысячу, и сейчас он нарочито подчеркивал свою чувствительность и непримиримость, чтобы, если дело пойдет в столицу, там приняли его за народного трибуна. Ну и глупы эти индейцы!

Люди приглашали к себе Росендо, он рассказывал, как идут дела, слухи разносились, и, внимая его монотонным жалобам, народ понимал, что все стоит на месте. В их сердцах рождалось подозрение, что помочь им некому, ибо они — индейцы.

Община жила, несмотря на беды. Коров и коней развели по стойлам и накормили солью. Хватило и наиболее смирным ослам — мы уже говорили, что все прочие воспользовались свободой и сбежали на реку Окрос, где земля по краю оврага осыпалась и обнажилась белая порода, похожая на соль. Ослы лизали ее и обретали (равно как и от тростника, тепла и свободы) особую бойкость и резвость.

Двадцать человек, лучше всех владевших топором, отправились в лощину и к ручью нарубить балок для школьной крыши.

Время шло, солнце вставало рано, а ночью чистое небо испещряли звезды. Наступил сентябрь, и на небе появились серые тучки, но они исчезали очень быстро, и темней не становилось.

Молодые по-прежнему жили любовью, а те, кто постарше или совсем состарился, изо всех сил защищали свою надежду, ибо здесь и люди и земля приносят добрые плоды. Один лишь Мардокео был ко всему равнодушен. Спина зажила, но все для него переменилось — и прошлое, когда он мирно сеял и жал, и будущее, некогда полное надежды. Он не поднимал головы, молчал, всех дичился и непрестанно жевал коку, которая теперь казалась ему горькой [28] По индейскому поверью, если кока горчит, это дурное предзнаменование. .

— Что с тобой, Мардокео?

— Да ничего…

И он снова молчал и жевал коку, а циновка, предназначенная для школы, тщетно ждала прикосновения его умелых рук.

Однажды Росендо увидел меж домов синие мундиры жандармов и подумал, что они, наверное, сделают вид, будто ищут Дикаря. Их было десятеро, все с винтовками, а вел их сержант. У алькальдова дома они остановились, и сержант вынул какую-то бумагу.

— Эй, алькальд, — сказал он, — созови поживее вот этих. — И он прочитал двенадцать имен во главе с Херонимо Кауа.

— А зачем, сеньор?

— Ишь расспрашивался! Зови, а то сам ответишь.

Росендо послал за ними зятя и дочь. Вскоре все пришли вместе с семьями, и сержант построил их в ряд.

— Наведите винтовки, — приказал он жандармам. — Если кто побежит — стреляйте. А вы, индейцы, сдайте-ка ружья. Пять минут на размышление. Не сдадите — арестуем.

Индейцы, посоветовавшись с алькальдом, решили ружья сдать. Что поделаешь? В тюрьме хуже. Родные сходили домой и принесли двенадцать старых одностволок.

Еще не оправившись от удивления, общинники стали обсуждать происшествие. Все так быстро случилось!.. И откуда они узнали? Вдруг кто-то сказал?

— Да от Волшебника!

И впрямь он ведь расспрашивал о ружьях, будто хочет их купить для козопаса из Уйюми. Они совсем позабыли, а теперь поняли, что их просто провели.

На другой день черная тень промчалась по деревне и остановилась у дома Киспе. Касьяна вышла к Дикарю.

— Где дон Росендо?

— В город пошел, в суд…

— Суды эти долгие… Я узнал, что у вас ружья забрали, — это не к добру. Теперь я там, за Вершиной, в тех ущельях… Если что случится, пошли за мной или сама пойди.

— Хорошо, — ответила Касьяна. Она вспомнила мятеж Валенсио и подумала о нем, о Васкесе и обо всех смелых и сильных людях, которые там с ними…

Черная тень умчалась в сторону Мунчи.

Разнесся слух, что ночью по главной улице прошла, громко плача, какая-то старуха. Она причитала и рыдала, и плач ее жалобно утих вдалеке… Это земля обернулась женщиной, чтобы оплакать горькую долю своих сынов, своей беззащитной общины.

О мать земля, несчастная, нежная мать!

В сентябре стало холодней и печальней. В октябре налетели шквалы и холодный ветер вздымал вихри пыли на склонах, на дороге и на площади. Угрожающий вой не утихал под навесами и крышами, с хрустом ломались ветки, осыпались листья. Ветер невидимой лапой когтил и людей, и растения, и выдубленную трудами шкуру земли.

Так ворвался в деревню октябрьский ветер, но общинники, как и каждой осенью, встретили его спокойно. Они знали, что он разобьется о набухшую землю, о пышные кроны деревьев, о сплошную стену дождя. Но налетел и другой шквал, пострашнее, который не утишит природа. Общинники знают лишь закон земли, по нему они живут и никакого другого не ведают. Теперь же, под шквалом бумаг, надо было жить по новому закону, и общинники были безоружны, а надежда лишь укрепляла их любовь к земле. Но этого мало для борьбы, и приходилось отправляться за помощью к городским крючкотворам.

Росендо хотел было расстаться с неверным Руисом, но никто из «юридических защитников» не пожелал с ним связываться. Один заявил: «Я уроню свой престиж, защищая обреченное дело. К чему это мне? Скажите спасибо, что Аменабар вас подчистую не обобрал». Руис подбадривал общинников по-прежнему и говорил, к примеру, что ружья всюду забирают в северных районах, так как ходят слухи о подготовке мятежа… Для краткости мы не станем перечислять все лживые посулы Руиса, все бюрократические хитрости судьи и писцов, все козни Аменабара. Общинники пали духом, и сам Росендо задыхался в этом чужом мире, мрачном, как пещера, где в тебя могут вонзиться когти страшного зверя. Ему представлялось, что там, где нет земли, произрастают одни лишь плоды зла. Этот самый судья, такой справедливый с виду, и пальцем не шевельнет ради правды, когда все бедные боятся даже слово сказать против богатого.

Алькальд созвал рехидоров. Через двое суток им нужно идти за решением суда. Сделать уже нельзя ничего. Разбирательство кончается. Конечно, все у них не отберут. Может, и меньше отберут, чем думали. Может… Росендо вспомнил старого Чауки, сравнившего закон с чумою, и кости его заныли вековой болью.