Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

— Что ж его не ловят?

— Кто, жандармы? Они бы рады. Он над ними прямо измывается, только страшно им. Да и мало их против его шайки. Тут бы вызвать войска, а это уж дело другое. Дикарь помог пройти в сенаторы дону Умберто дель Кампо-и-Барросо. Ничего фамилия? Когда были выборы, этот дон Умберто хотел приехать в город, но боялся, что его там убьют. Тогда его помощники послали за Дикарем, и тот ему дал пятнадцать своих головорезов… Ну, с ними, конечно, Умберто не тронули. Вот в чем беда… Он даже дона Альваро не боится, один во всей провинции, кроме этих Кордова, но им-то скоро конец…

— А земли Руми…

— Перейдут к дону Альваро. У Дикаря от силы человек двадцать, и ружья не у всех, а нас — четыре десятка…

— Зато стрелять они умеют…

— Ничего, мы им всыплем.

— А откуда известно, что Дикарь может вмешаться?

— Волшебник выведал у одного из банды. Только скажи своим, чтобы не слишком болтали при этом типе… Сам видишь — пьет, чтоб его не боялись… Ни про жандармов, ни про что!..

— Если он такой ненадежный, лучше бы его не брать. Чего доброго, выстрелит в спину самому дону Альваро!

— Вот именно, надо хозяину сказать…

— Может, он-то и не подослан, а индейцы тут ходят сами…

— Нет, мы собак спускаем, у нас четыре пса! Сейчас они на цепи, чтобы своих не перекусали, пока мы съезжаемся, а потом спустим… Да и не сунутся они после Мардокео. Привязали к эвкалипту и высекли!

— Оно верно, а лучше бы все же выйти и пошарить… Там и увидим…

Сердце у Аугусто мучительно сжалось. Надсмотрщик задумался было над советом Мендеса, но ответил с насмешливой улыбкой — то ли он не верил в шпионов, то ли не хотел, чтобы к нему, главе надсмотрщиков, лезли с поучениями:

— Ты прямо как донья Леонор — ха-ха! Она боится, что сам Дикарь сюда к нам заявится. Тут ему и сенатор не помог бы, у нас целое войско! Всыплем по первое число… ха-ха! А тот полоумный еще воет?

Приятели вернулись в комнату, где все поели и теперь резались в карты, кроме пьяного, по-прежнему тянувшего песню.

— Заткнись! — прикрикнул главный надсмотрщик.

Кони уже были в конюшнях, тишина сгущалась, и прерывали ее лишь редкие голоса. Аугусто решил, что пора идти, снял сандалии и тихо покрался назад. Когда он снова перелезал через ограду, от нее откололся кусок и на землю с шумом посыпались обломки. Раздался злобный лай, и через стену перепрыгнул рыжий пес. Аугусто отпрыгнул в сторону. Пес успел вцепиться ему в пончо, но лезвие мачете вонзилось ему в шею, он взвыл и покатился по земле. Все это произошло в одно мгновение. В доме забегали, закричали, хриплый лай рассекал тьму.

— Спускай собак!

Аугусто не мог совладать со своим отяжелевшим телом, но все же собрал силы и во внезапном озарении кинулся вперед. Он петлял, возвращался на старое место, бегал от стены сада до конюшни. Свистели пули. Лай уже не был слышен. Быть может, псы — за его спиной? Нет, они сбились со следа. Его уловка удалась; кажется, одна собака еще захлебывается гневным лаем у садовой стены. И люди там — наверное, они решили, что шпион прячется среди деревьев. Подбегая к кустарнику, Аугусто испугался, не ушел ли конь. Но конь был здесь, он увидел его сквозь ветки и, вскочив в седло, пустился вскачь раньше, чем собаки, ведомые нюхом, свернули на извилистую тропку и побежали к пуне. Уже наверху он услышал, как они лают там, на равнине, и как вслепую стреляют надсмотрщики. Пули пролетали над ним. Он знал, что преследователи могут выбрать эту тропу, и тогда его уж точно схватят. Добрый конь, громко сопя, взбирался по склону. К счастью, никто не гнался за ним. Еще минуту — и он свернет с тропки. Наконец перед Аугусто, разрезая пуну, открылась ровная дорога на Руми. Ветер выл и хлестал по лицу. Аугусто его не чувствовал. Когда он въезжал в деревню, уже светало. Он показал деду окровавленное мачете.

— Пес, — объяснил он.

А потом поведал все, что узнал. Старик молча слушал, глядя на окровавленную сталь и на разорванное пончо. Когда Аугусто кончил, он сказал:

— Молодец. Иди поспи и приходи на совет.

Аугусто пошел домой и рухнул на циновку, не слушая причитаний матери. Позже пришла Маргича, тихо к нему приблизилась и нежно поцеловала.

В полдень явились десять надсмотрщиков. Они проскакали по главной улице, чуть не задавили двух детей и ворвались на площадь, стреляя и вопя:

— Да здравствует дон Аменабар!

У дома алькальда они остановились. Росендо и рехидоры как раз обсуждали рассказ Аугусто и, увидев их, даже не шевельнулись.

— Эй ты, старый дурак, кто из вас шпионил?

— Зачем шпиона подослал?

— Говори, пока не застрелили!..

— Моего пса убил…

— Признавайся, мерзавец!

Росендо спокойно молчал, и полупьяные всадники не знали, что делать.

— А ну его, кретина!

Все загоготали и поскакали прочь, славя Аменабара и стреляя в воздух.

— До четырнадцатого! — кричали они.

Шляпы их шуршали на ветру, карабины сверкали на солнце.

Общий совет начался под вечер, когда на площадь падали длинные тени росших у часовни эвкалиптов.

Алькальд и рехидоры сидели на деревянных скамьях, на галерее у Росендо. Прежде они замышляли строить после школы здание для совета, но сейчас им об этом и думать не хотелось. Община — и взрослые и дети — сидела на корточках или прямо на земле. Народ все подходил и окаймлял овальной рамкой прибывших раньше.

Дети не имели права голоса, но их привели, чтобы они поучились и послушали.

Росендо глядел печально и мрачно; рука его сжимала тяжелый посох. Сейчас алькальд казался очень старым, как исхлестанный бурями ствол. Сам он чувствовал, что беспредельно устал. События последних месяцев измучили его, разбили сердце, иссушили тело. Общинники смотрели на его морщинистое, скорбное лицо, и одни думали, что он сделал все возможное, другие — что нелегко подобрать слова для возражений ему.

Народ все прибывал, и площадь походила на многоцветное пятно шалей, пончо и юбок. Все глядели на Росендо, молчаливого и скорбного, неподвижного и мрачного, одинокого в своей ответственности. Он всегда был справедливей всех и мудрее, а от рехидоров никто ничего и не ждал в особенно серьезных случаях… По одну сторону от алькальда сидел тщедушный Аука, по другую — разумный и статный Клементе Яку, подальше— Порфирио Медрано, за ним силач Отеиса. Куда им всем до Росендо! А он, алькальд, видел свой народ, всех сразу. Перед ним сидели общинники, индейцы и чоло (несколько лиц посветлее виднелось среди бронзовых, несколько бород — среди гладких индейских подбородков). Вот Амаро Сантос и Серапио Варгас, вместе, они ведь друзья; как и ушедший Бенито, и умерший Ремихио Кольянтес, они — сыновья партизан. Вот Паула Киспе, она вышла замуж за общинника, а рехидор Медрано женился на здешней женщине. У Касьяны общинник— зять, родство не столь близкое, но Росендо смотрел на это мягко — в общине не хватало рабочих рук. В последнее время народу со стороны приходило немного, люди боялись помещиков, а сама община их бы приняла. Правда, не все любили чужаков, и нередко в тяжких ситуациях на них, в оправдание своих предрассудков, сваливали вину. Вон сидит, прячась за спины, Мигель Панта. Ведь он приютил Волшебника, а теперь ему совестно, хотя вообще-то он ни в чем не виноват. Аугусто — в первом ряду, сбоку (дед краем глаза взглянул на него). Все тут, все сидят кучками, кто кому ближе: и знакомые нам, и незнакомые, последних — больше. Собрался народ общины, пастухи и земледельцы, дети земли вросшие в нее корнями, как дерево; и вот их пытаются из земли вырвать. Из незнакомых назовем Элоя Кондоруми. Его увидеть легко, в нем два метра росту, да и в ширину он в два раза больше каждого. Особых заслуг у него нет, он славится лишь размерами и силой, хотя, по чести говоря, проку от них немного. Он никогда не старается выделиться работой — не то что, скажем, Гойо Аука, и, как бы скрывая свой рост, часами сидит без дела на крыльце. Соображает он неплохо, но говорит мало. Сейчас он скрестил на груди руки; его непомерно маленькую голову прикрывает старая шляпа. Мы несколько раз упоминали Чабелу, и сейчас хотим сказать о ней еще раз — в этой немолодой, прибитой жизнью женщине трудно узнать юную жертву Сильвино Кастро. А вот и наш знакомый Аврам садится у ног отца. И Никасио, простодушный ложечник, подошел к Росендо, чтобы вручить ему искусно сделанную деревянную ложку. По своей простоте он старается утешить отца в тяжелую минуту; и тот берет ложку и смотрит на нее с глубокой нежностью. Никасио улыбнулся и пырнул в толпу, где уже, наверное, собрались все дети Росендо — и Папчо, и Эваристо, и женщины. Их не разглядишь. Зато мы легко разглядим Мардокео. Не мы одни на него смотрим. Он сидит на земле рядом с Аврамом, все такой же мрачный, и жует коку…