Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Время идет. Все длинней дрожащие тени деревьев. Росендо посовещался со своими рехидорами. Народ задвигался и снова застыл в ожидании. Наконец алькальд заговорил.

Голос его низок, хрипловат, немного монотонен. Поначалу речь идет о работах, о приросте скота, о жатве. Год был как год, а то и лучше прочих — и жатва хороша и школу выстроили. Но тяжба с помещиком сводит все на нет, и люди ждут, когда же их алькальд заговорит об этом.

— А теперь, народ Руми, — произносит Росендо, — я скажу о нашей беде — о тяжбе и о решении суда…

Тишина такая, что слышен слабый шелест листьев. А вот и еще что-то зашелестело над головами. Огромный кондор пролетел на запад. Что это, знамение? Росендо, мудрый правитель, сказал так:

— Мы увидели кондора и испугались, потому что все оды думаем о нашей общине. Пришла беда, и мы ищем знамений. Всяк думает по-своему. А я расскажу, что было, и хочу, чтобы вы решили, как нам поступить.

Старый алькальд волнуется все больше, и хриплый его голос уже не назовешь монотонным; он то срывается, словно в рыдании, то взлетает в мольбе. Росендо рассказывает о хождении в город, о надеждах и разочарованиях, о кознях — обо всем, что было на суде, и о приговоре, В завершение он говорит:

— Так, общинники, все и кончилось. Боролись мы, как могли. Деньги у нас брали, а добра не дали. Бисмарк Руис говорил, что судиться будем сто лет, а тут за несколько месяцев управились. Когда тяжба с бедным, бумаги быстро плодятся. Сами видите, никто за нас не вступился, а один захотел, так в тюрьму посадили. Волшебник и Сенобио ездили к нам, мы их не обижали, а они польстились на мзду. Что нам было делать? Других защитников для нас не нашлось. Беда пришла не к нам первым. Вот я и спрашиваю вас — уйдем ли мы в пампу, где все же есть вода, и на каменистые склоны Янаньяуи или здесь останемся? Останемся — придется работать на Умай, а это труд рабский, сами знаете… Я прошу общий совет: пусть скажет, как нам быть, а если мы что не так сделали — пусть тоже скажет…

Росендо умолк. Его усталая, старая грудь тяжело вздымалась под пончо. Сперва никто как будто не собирался говорить. Люди глядели друг на друга, но выступать не решались. Тихо называли имена тех, кто особенно пылко толковал о суде, но они точно речи лишились. Наконец кто-то кашлянул. Это был Артемио Чауки, сильный и суровый индеец. Он задвигался, потом заговорил, стараясь не сорваться на крик:

— У нас в доме есть предание, будто мой прадед предсказал эти беды. И я спрошу: почему совет раньше не собрали, когда тяжба началась? Тогда бы и обсудить, а не теперь, когда делать уже нечего…

— Оно верно…

— Верно… — поддержали несколько голосов.

И он продолжал:

— Я спрошу алькальда и рехидоров, разве слово общинника ничего не значит?

Снова раздались голоса:

— Верно. Пускай ответят.

Теперь все как будто хотели говорить, более того — все были против алькальда и рехидоров. Невысокий Гойо Аука выпрямился и сказал:

— Мы думали, суд дольше протянется. Но вот Артемио на нас нападает, и я его тоже спрошу: а что бы он сделал? Что бы ты сделал, Артемио Чауки?

Артемио молчал, и ободренный Гойо продолжал:

— Вот вы кричите, а скажите-ка, что бы вы сами сделали? Пусть каждый скажет, по очереди…

Молчание сгустилось, и Гойо, прежде чем сесть, насмешливо заметил:

— То-то и есть! Других ругать легко, а самим-то решать потруднее. Кто хочет сказать?

Вопрос его звучал, как издевка — видно было, что сказать не хотел никто. Снова воцарилось молчание. И вдруг заговорил Херонимо Кауа, лучший из охотников, у которого недавно отобрали ружье:

— А уйти мы не уйдем, не отдадим им землю. Мы ее защитим. Никто ее забрать не сможет, если все возьмемся за мачете, за камни, за дубинки, у кого что есть. Ружья у меня уже нету, а праща при мне…

Поднялся шум. Одни поддержали Херонимо, другие — нет. Недавний приезд вооруженных всадников показал силу Аменабара. Кто-то крикнул, что надо бы купить ружья на общинные деньги. Другой ответил, что ни денег, ни времени не хватит. «Четырнадцатого придут, два дня осталось». И тогда одна из женщин тихо поднялась. То была Касьяна. Услышав слова «два дня», она поняла, как велика опасность, и подумала о Васкесе. Надо сделать, как он велел, — пойти и сказать ему. Она незаметно выбралась из толпы и через несколько минут, еще слыша гул голосов, вышла на дорогу, ведущую в горы. Когда на площади шум немного улегся, Аугусто сказал:

— Вчера я был в поместье. Придет двадцать человек тамошних и двадцать жандармов с винтовками. Что им наши пращи?

Кто-то выкрикнул, что драться все же надо, но тут встал Порфирио.

— Я был солдатом, хотя и не в армии. Легко сказать: пращи, мачете! Они к нам и не подойдут, они будут стрелять издали. А потом, вы же их знаете, перебьют женщин и детей…

Доротео Киспе предложил:

— Позовем нашего друга Дикаря! У него и люди и оружие…

— Да, да! Позовем!

Вся община поднялась, как волна. Росендо медленно встал, снял шляпу, сурово взглянул из-под седых волос, и все умолкли.

— Нет! — воскликнул он. — Я б и сам хотел, чтоб он пришел, но это будет хуже. Это будет конец нам всем, всей нашей общине. Одних убьют, других уведут в тюрьму, третьих — в поместье. А если мы их побьем, мы протянем месяц… или три… от силы шесть… потом придут войска и нас уничтожат. Мы можем обработать землю в Янаньяуи. Побеждают те, кто обрабатывает землю. Пока что земля у нас была хорошая. Теперь не так… Но и плохой она не будет.

Общинники всегда думали о земле и верили в нее или хотя бы надеялись. Многие согласились с алькальдом, земля им все ж осталась и обработать ее можно, не так уж она плоха. Они любили жизнь, любили сеять и жать и не хотели с этим расставаться. Да, Росендо прав. Но согласились не все. Кто-то крикнул:

— Старый трус!

Не совсем трезвый Эваристо Маки вскочил и принялся размахивать руками:

— Эй, кто кричал? Выходи… Выходи-ка! Померяемся силой!

Росендо снова встал. Сын его все еще орал и грозил, но алькальд кивнул силачу Кондоруми, и тот ударил пьяного в челюсть. Росендо спокойно сел. Враги его притихли: он призвал к порядку собственного сына, а оскорбления словно и не слышал. Другие общинники просто посочувствовали ему. Никто больше не выступил, только несколько человек делали знаки молчальнику Мардокео. Но он все жевал свою коку и никого не замечал. Тогда Росендо сказал:

— Что ж, если не все согласны, давайте голосовать. Кто за то, чтобы драться? Поднимите руки.

Вслед за Херонимо поднялось рук десять, потом, поколебавшись, к ним присоединилось еще несколько общинников: в разных концах площади рук семь-восемь потянулись к покрытому тучами небу, по которому широкой кистью прошлись сумерки. Ко всеобщему удивлению, Мардокео не шевельнулся. Что это с ним? То все дичится, а теперь и совсем его не поймешь. Раз он так обижен, ему бы и сражаться с обидчиками.