Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Дальше все шло довольно гладко. Некоторые считали, что лучше бы подождать, пока дон Альваро уточнит, какой работы он от них хочет за то, что оставил им часть земли и пастбищ, другие — их было больше — с этим не согласились. Когда Аугусто сообщил, что помещик собрался приобрести шахту, никто не посмел и слова сказать. Общинник Амбросио поддержал алькальда:

— Уйдем-ка, пока он сюда не явился и нас не угнал. А то дожди застанут без крова.

Эти доводы всех убедили. Исход назначили на завтра и решили во что бы то ни стало уйти всем к четырнадцатому. Народ был в горьком разочаровании. Бывает так: решение примут и сами тому не рады. Община решила сдаться, уйти, а хотели все иного, но никто уже ничего не предлагал. В таких случаях люди норовят свалить на кого-нибудь ответственность, и понемногу, исподволь, словно подводное растение, стала разрастаться вражда к алькальду и рехидорам. Тем временем стемнело, померкли веселые краски стен, расплылись очертания деревьев, лишь высокая, еще без крыши школа желтела во мраке. Принесли эвкалиптовой коры, повсюду зажгли большие плошки, отблески огня затрепетали на лицах, заплясали тени. Подальше, за плошками, уже ничего не было видно, разве что прямоугольник света — окно часовни да большая мерцающая звезда. Холмы и горы исчезли. А Касьяна в это время была уже высоко, у первых каменных предгорий Руми. Она подумала, не горит ли деревня и не вернуться ли ей, но увидела, что свет не движется, все поняла и пошла дальше, не отдыхая, хотя от усталости кровь громко стучала в ушах. Она любила общину и хотела ее спасти. Камни ранили босые ноги, ветер хлестал спину, по она взбиралась по склону, придерживая юбку, чтобы не зацепиться.

Когда кора хорошо разгорелась, алькальд заговорил о выборах совета на следующий год. Так бывало всегда, и общий совет, довольный и жатвой и скотом, выбирал тех же самых, разве что менял одного из рехидоров. Росендо, как мы знаем, не сменили ни разу. Но сейчас недовольство росло, народ мог и воспротивиться. Поднялся страшный шум, люди повскакали с мест.

«Пускай уходят!», «Нам нужны новые люди!», «Не хотим их!», «Долой Порфирио Медрано!». Другие защищали их. Народ спорил, кричал и препирался не хуже, чем в любой из палат, издающих законы в цивилизованных странах. Оппозиция выставила кандидата: «Выберем Доротео!» Ведь именно он предложил позвать Дикаря и не сдаваться. И вот недовольный народ хотел его выбрать за то, что сам же отверг. «Да, да, Доротео!» — кричали все громче. Доротео молчал, ухмыляясь и хитро прищурившись. Толстый, чуть сгорбленный, крупноголовый, он сейчас особенно походил на горного медведя, вставшего на задние лапы. «Доротео алькальдом!» — кричал народ. Росендо спокойно взглянул на всех и сказал:

— Доротео будет хороший алькальд. Проголосуем…

Но Доротео попросил слова.

— Не могу я, — сказал он. — Да что ж это такое? Я худо-бедно умею молиться и землю обрабатывать, а править я не обучен. Куда мне! Вот Росендо — другое дело…

Недовольные призадумались. Если выдвинут их, им придется сказать то же самое. Когда сам отвечаешь, понятней и чужая ответственность. И все же кое-кто кричал: «Долой!», «Не справились!», «Долой Медрано!», «Долой старика!». Какая-то женщина приблизилась к алькальду. Это была Чабела. В свете пламени лицо ее грозно хмурилось. Ветер рванул пончо, и она вскинула к небу тощие руки:

— Кто справится лучше Росендо? Сколько я себя помню, он творит добро и никому не сделал зла. Он состарился, служа общине. И теперь он боролся, он больше всех страдал, он лучше нас всех! Другие старики по домам сидят, а он то и дело в город ездил. Как он мог их убедить, кому мог жаловаться, когда они ничего не слушают? Он ради нас сколько изъездил и в дождь и хворый, все из-за нас. Вот и сейчас мы его ругаем, а он и не сердится, сидит, на посох свой оперся, потому что он добрый и прощает зло. Да нет, никто не пойдет против него. Разве есть среди нас такой трус мужчина, чтобы его обидеть? Разве есть среди нас женщина, которой он не отец? Останется он, останется с нами, наш добрый алькальд Росендо…

Почти все подняли руку за доброго алькальда. Поднял и Мардокео. Росендо встал, снял шляпу, и его седая голова окрасилась отблеском пламени, словно склоны Урпильяу в час заката.

Выбрали снова и рехидоров, кроме Порфирио Медрано. Он был не здешний, и одни ему не доверяли, а другие просто не любили чужаков. Первым напал на него Артемио Чауки; тщетно пытались его защитить молодые парни— Аугусто Маки и Деметрио Сумальякта. Порфирио умел проигрывать и спокойно встал со скамьи. Выдвинули самого Чауки, но Аугусто и Деметрио удалось противопоставить ему молодого погонщика Антонио Уильку.

Подойдя к скамье, он с уважением дотронулся до плеча Порфирио Медрано. Но люди постарше горько сетовали, что молодежь совсем отбилась от рук.

Алькальд объявил совет закрытым, и народ стал медленно расходиться. Теперь все знали, что будет, и, хотя скорбели по-прежнему, обрели какую-то уверенность. Росендо попросил своих помощников остаться, чтобы уточнить, как будет совершаться переезд. Порфирио он сказал на прощанье:

— Это они с горя… Ты потерпи.

— Потерплю, — ответил тот.

Когда он спустился с галереи, его поджидали жена, дети и друзья. Им нечего было сказать, и они просто пошли рядом.

А горящая кора в плошках еще долго освещала общий совет теней.

Наконец Касьяна добралась до плоскогорья Янаньяуи. Идти в полной тьме было трудно, камни и жесткая трава кололи ноги. Она не видела ни горизонта, ни Вершины и упорно шла вперед. Устала она ужасно и с радостью бы присела, но ей хотелось поскорей увидеть Дикаря. Ноги разболелись от камней, распухли, одеревенели. В ушах стучала кровь, сердце сильно билось. Перед ней уже поднимались скалистые подступы к Вершине. К счастью, она нашла тропинку и пошла по ней, едва различая ее во мраке. Вскоре тропинка исчезла, и Касьяна, не зная пути, остановилась среди скал. Ей стало совсем одиноко, и она подождала, не выйдет ли луна, но ветер предвещал безлунную ночь. И Касьяна пошла вниз по склону, наверное, очень крутому, хотя там ничего не было видно, тьма сгущалась, словно внизу разверзлась страшная бездна. Касьяне было страшно, но опыт и сила придавали ей мужество. В самых крутых местах она цеплялась за камни и за колючие кусты, руки и ноги болели, тело наливалось тяжестью. Склон кончился, но впереди были новые скалы. Пройдет ли она их? Увидит ли Васкеса? Зачем она забралась в такую даль? И тут же Касьяна поняла, как глупо об этом думать. Уже миновала полночь, и совет, наверное, кончился. Она никогда не бывала на таких больших собраниях. Что они там порешили? Ах ты, снова острый уступ! Она ударилась о него грудью. Прислониться бы к нему и поплакать! А надо карабкаться вверх. Она снова пошла вперед. Ветер усилился, и ей до смерти захотелось спать, но если сон ее сморит — конец, она замерзнет. Нельзя ни отдыхать, ни спать. Ноги болели все сильней, их кололи камни, ранили колючки. Ветер стонал и выл, словно бешеный пес, кусты глухо шумели, сухая трава свистела, и Касьяна чувствовала, как внутри нее бьются и вторят эти звуки, словно там бушует буря. Если голова закружится, она упадет. И, собрав все силы, Касьяна двинулась дальше. Зачем она бредет темной ночью по неведомым тропам? Она еле различала горы и не могла поручиться, что не идет обратно или куда-нибудь в сторону. И ветер, и камни, и кусты, и трава везде одни и те же, везде они мешают, и нет им конца. Она шла и шла, протягивая вперед руки, словно искала опоры. Ей еще не случалось так уставать. Теперь разболелись спина и грудь. Ничего, осталось недолго! Крикнуть бы, да при таком ветре все равно не расслышат. Она стала ждать, когда он хоть на миг утихнет. А что крикнуть? Дикарь? Разве зовут мужа нелепым прозвищем? Васкес? Нет, она позовет Валенсио. Ветер все выл, и Касьяна шла дальше. Вдруг ветер умолк, и она закричала: «Валенсио-о-о-о-о-о-о!» Быть может, ей ответили скалы или пес залаял вдали? Нет, это снова ветер дышит стужей со страшных просторов и холодных вершин. Быть может, он не ответит, а она ведь так ослабла. «Валенсио-о!» Голос показался странным ей самой, но она повторила: «Валенсио-о-о!» Ночь не внимала ее зову, ее горю, их общей беде. Никто не услышит ее, и она замерзнет в неприютном мраке. «Вален-сио-о!» Она уже не держалась на ногах и боялась упасть, зная, что не поднимется. По лицу ее потекли крупные слезы, и на миг пропало сознание. «Валенсио, Валенсио-о-о-о-о-о-о!» Да, это лает собака, и совсем рядом! «Ва-ленсио-о!» Темный шар ткнулся ей в юбку, залаял и откатился во мрак. Чей же это пес? Пастуха? Самого Валенсио? Теперь, повстречавшись с живым существом, Касьяна разрешила себе присесть. «Валенсио-о!» Она опустилась на землю и сразу повалилась навзничь. Ей стало хорошо. Ветер мчался над ней, холод земли пронизывал тело. Вернулся пес, и где-то рядом покатились камешки. Она приподнялась, окрыленная надеждой. «Валенсио!» Ей ответил глубокий, низкий голос, похожий на голос пумы, знакомый и любимый голос ответил ей: «Касьяна!» Сестра обняла брата и зарыдала.