Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

— Все формальности выполнены, так что к вечеру и хороните. Если выдать тело индейцам, они поднимут шум, а мне беспорядков и без того хватает. Чтоб разговоров не было…

Как только стемнело, старому алькальду стянули веревкой руки и ноги, привязали его к шесту, и охранники понесли шест на плечах. Всю дорогу до кладбища тощее тело жалобно качалось, седые волосы свисали вниз, к земле, мертвая голова болталась на слабой шее, а большие открытые глаза пили мрак.

Считанные медяки бренчат в их карманах, тревожа и предостерегая. Два друга идут по мостовой, тротуары запружены людьми. Лавируя между блестящими автомобилями, они достигают площади, где гуляет, ест, пьет, развлекается толпа.

— Выстрел по цели, пять монет… Шесть выстрелов тридцать монет!..

— Сюда, сюда, горячие пироги!..

Площадь гудит, как огромный слепень. Они протискиваются, выставляя вперед плечо, и знакомые лица то и дело вырастают перед их глазами.

— О, да это старый Рафа!

Старик Рафа торгует пуншем и кричит до хрипоты, что лучшего пунша в мире нет. Чуть дальше стоит Торибио, подручный каменщика, и, бессмысленно выпучив глаза, читает объявление о вещевой лотерее. А в ресторане, сгорбившись над столом и медленно потягивая писко, сидит Гауденсио и отбивает у всех аппетит. Гауденсио слеп на один глаз, и на его толстых влажных губах выступает липкая слюна. Это люди, которых они узнают после нескольких прогулок по парку. А прочие, незнакомые, проходят мимо, возвращаются, натыкаются друг на друга, толпятся перед палатками или просто молчат так серьезно, будто ничто не может развлечь их. Два друга садятся за столик летнего бара. По одну сторону толкутся посетители, по другую — белеет небольшой округлый шатер, словно аэростат, и сквозь его бока просачиваются вздохи аккордеона. А над всем этим — другой шатер, побольше, образованный листвою столетних смоковниц, что растут в столичном парке Нептуна.

Вот, пошатываясь и усмехаясь сальным шуткам, проходит Росарио, певица из «Рокси», которая как-то вечером разбила бутылкой голову самбо [34] Самбо — сын негра и индианки. Проситасу. Росарио ведет за собой какого-то ребенка, который то и дело спотыкается о ноги взрослых.

— Росарио, где малыша раздобыла?

— А вот тут, — откликается она, ударяя себя по животу. — Это мой сын.

— Куда тебе!

Росарио хохочет и теряется в толпе. От палаток, выстроившихся за баром, доносится запах местных кушаний. На блюдах нахохлились жареные куры, и среди пронзительно красного перца спят, как хмельные, оленьи головы. Друзья пьют писко, и толстая хозяйка бара непрестанно наливает им рюмки, расхваливая свой товар. Кажется, они еще в состоянии его оценить.

— Ясно, сеньора, ясно! Писко у вас чистое…

— Разве что горчицы подложили, оттого так и жжет…

Если мы приглядимся к двум друзьям, то заметим, что

один из них нам совершенно незнаком. Он строен, изящен, сдержан, и на его бледном лице играет настороженная улыбка. Другой, плотный и неотесанный, сидит, широко развалясь, даже тесня соседей. Он чем-то напоминает Бенито Кастро. Хорошенько всмотревшись, мы вынуждены признать, что это он и есть, разве что теперь на нем фетровая шляпа, дешевый синий костюм, чищеные ботинки и рубашка с воротничком, хотя и без галстука. В нем, пожалуй, стало больше серьезности, но глаза такие же живые, и усы топорщатся с той же удалью. После того как Бенито сумел по достоинству оценить писко, отпустив замечание насчет горчицы, хозяйка с неподдельной нежностью смотрит на него, пока друзья пьют.

— Знаете, я вам поднесу по рюмочке даром, чтобы вы лишнего не говорили…

Рюмка следует за рюмкой, друзья совсем развеселились. Стройного и сдержанного зовут Сантьяго, он — наборщик типографии Хиля, куда устроил и друга. Бенито сгружает там бумагу, подметает обрезки, смазывает машины, но не подходит к литерам с того раза, как однажды перепутал их. Когда Бенито попал в Лиму, он занимался понемногу всем — был пекарем, официантом, газетчиком, работал в Сельскохозяйственной школе, одно время задержался даже на образцовой молочной ферме, где коровы вроде машин или, вернее, — сплошное вымя. Ну, зачем так уродовать животных! Они ведь и ходят еле-еле. С ним работал один парень, которому Бенито признался, что ему надоело собирать навоз за этими молочными машинами. Тот и направил его к своему шурину, то есть — к Сантьяго, и Бенито попал в типографию. Но там ему было душно, развернуться негде. В довершение всего пришлось одеться по-городскому.

— Хочешь сбежать? — спросил Сантьяго.

— Куда угодно…

Толстуха поднесла им еще по рюмке. Сантьяго уважал Бенито, хотя они мало в чем сходились. Наборщик обращался с ним по-дружески, но доводов его и мнений Бенито не слушал. Сантьяго интересовался профсоюзным движением и много читал о нем, а Бенито на все отвечал одинаково: «Ну да, это вроде нашей общины, только у нас лучше!» Он все мерил на одну мерку, и Сантьяго смеялся. Особенно его развлекал рассказ об укрощении мула. Спиртное уже ударило Бенито в голову, и Сантьяго напомнил ему о муле.

— Да, подлец он был, этот мул! Я говорил тебе, что работал тогда в поместье, спал в бараке. Вот раз смотрю — едет один такой Онофре, — он там лошадей объезжал, — а едет он на буром муле. Вдруг этот мул встает на дыбы, и Онофре летит на землю. Объездчик он был хороший, да мул уж больно здорово брыкался. Я ему говорю на «вы», потому что дружбы между нами не было: «Дон Онофре, дайте-ка я попробую на него сесть». Он говорит: «Ладно», — и не смеется, он был не из тех, кто любит судить заранее. Ну, я вскочил в седло, а мул видит, что ездок уже другой, и давай брыкаться, хуже некуда. Встает то на передние ноги, то на задние… Я его уговариваю: «Ты хороший мул, послушный…» А сам знай пришпориваю да натягиваю узду…

Бенито стал изображать мула. Он так орал, что соседи оглядывались на него. В самом деле, интересно было посмотреть на такого большого и такого наивного человека, хотя непосредственность его в немалой мере была подогрета выпивкой.

— Мул даже хрипел: «Хррммм… хрммм…» — Бенито изобразил хрипение мула, — и все на дыбы, на дыбы. Потом опустил голову между ног и кувыркнулся назад, чтоб меня раздавить. Я быстро соскочил, а он грохнулся оземь. Я снова сел, мул опять на дыбки. Я ему: «Тпру, тпру», — и кнутом между ушей и по заду. Наконец он устал, остановился весь мокрый и дрожит. Ну, я ему еще дал разика два кнутом и пришпорил, чтобы знал, что его никто не боится. Вижу — присмирел. Схожу… «Молодец, — признал Онофре. — Где ж ты научился?» А я ему говорю: «Где мне учиться? На хребте у нее, у скотины». Тут он мне и сказал: «Ты мне понравился. Ступай, помоги мне объездить десять мулов в поместье Ту миль». — «Да я тут кое-что должен», — говорю. А он отвечает: «Я заплачу». И мы пошли.