Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

— Эй, можно вас на минутку?

Тот подошел ближе и, как бы невзначай, положил руку на оконце в дверях.

— Сигареты мне не купите?

— Не могу, — ответил охранник. — Сами видите, заступаю на дежурство.

Тем временем Дикарь сунул ему в руку крошечный комочек, и он ушел, приговаривая, что заключенные совсем распустились и надо их поставить на место.

— Вот, Росендо, четыре сотни ему и его напарнику. Они, бедняги, получают триста в месяц…

Вечер тянулся медленно. Где-то вдалеке раздались выстрелы, но Доротео, в случае провала, должен был стрелять близко. Росендо вслушивался так же внимательно, как Васкес. В общей камере долго пели ярави, потом настала тишина. Часовой из первого двора шагал все больше по коридору, мимо камер — конечно, его подкупил дон Альваро. Дворы стерегли всегда одни и те же люди, и Дикарь, заподозрив недоброе, не пытался их подкупить. Неподалеку громко залаял пес, — быть может, разбойники уже проникли в соседний дом. Несколько солей задобрили горничную, и она обещала отворить им дверь. В коридорах было полутемно; когда охранник уходил подальше, Дикарь проверял отмычки, а Росендо с болью в сердце слушал их негромкое, монотонное позвякиванье. Дикарю снова стало легко говорить с соседом, и он сказал, что осталось проверить всего четыре отмычки. Наконец одна из них подошла к замку. Вот и первая победа! Когда охранник прошел мимо камеры, Росендо и Дикарь спрятались за выступом стены. В одиннадцать часовые начали перекличку, чтобы никто не заснул. Восемь криков: «Первый, второй»… и так далее, прорезали тьму каждые десять — пятнадцать минут. Росендо совсем приуныл, да и сам Дикарь забеспокоился, слушая, как бодрые голоса глухо отдаются в стенах. На всякий случай он расстегнул кобуру, где лежал револьвер, и зажал в зубах короткий кинжал. Опять прошел охранник, и опять началась перекличка. Росендо дрожал, Дикарь старался дышать потише. Часовой из первого двора выкрикнул: «Третий!» Дикарь снял замок, положил его на пол и тихо открыл задвижку. Охранник возвращался. До следующего выкрика оставалось минут десять. Можно было действовать! А если охранник заметит, что нет замка, и поднимет тревогу? Нет, прошел. В ту же секунду Дикарь открыл дверь и кинулся на него. Они упали на пол, и Дикарь вонзил ему кинжал в сердце. Когда он бежал к двери, выходившей во внутренний двор, сапоги его громко стучали в ночной тишине. Кто-то крикнул: «Бегут!» Росендо поскорее лег на койку. Во дворе раздался выстрел, потом загрохотали каблуки. Заключенные проснулись и орали, увеличивая общее смятение. Однако пальба смолкла быстро. Охранники бежали обратно, крича: «На улицу!» Где-то вдалеке раздалось еще несколько выстрелов, и вскоре охранники с фонарями в руках, громко бранясь, стали врываться в камеры. Они обыскали внутренний двор, увидели в углу следы крови и заключили, что беглец ранен. Жители соседнего дома кричали, что у них мертвый бандит, но другие охранники уже несли труп Белого. Кляня Васкеса, все собрались в первом дворе. Несколько часовых пошли к Росендо. Он стоял у дверей, изо всех сил изображая удивление.

— Что ж ты не кричал, кретин?

— Я от выстрелов проснулся…

— Не валяй дурака!

Охранники нашли на ком сорвать злобу, и четыре неумолимых приклада опустились со всего размаха на старую спину алькальда. В камерах орали: «Трусы!», «Не имеете права!» — но охранники не могли остановиться. Росендо стонал, сжимая зубы, а на его распростертое тело падали тяжелые удары. Вдруг страшная боль, как острый нож, пронзила его насквозь, и он протяжно закричал. Ему показалось, что пришла смерть, но это был лишь обморок.

Сколько времени так пролежал Росендо, он не помнил, да и потом сознание не совсем вернулось к нему. Кто-то сказал: «Плесните еще воды». И вода, словно хлыст, стегнула его по голове и груди. Он пошевелился, голос сказал: «Жив», — и еще что-то, хлопнула дверь, удалились шаги. На полу было мокро. Светало, и, кажется, за окном чирикал воробей. Рбсендо давно не слышал птиц, и тоненький голосок наполнил его сердце нежностью. Дотащившись ползком до кровати, он закутался в одеяло. Из окна сочился слабый свет. Наступал новый день, люди начинали работу, радовались или просто трудились там, в вольном мире. Наверное, озеро Янаньяуи— волшебное око земли — уже глядит на пампу и скалы, на людей и животных, на небеса. Вершина Руми ловит на лету проворные тучки, а мудрый дух горы вершит добро и зло, хотя Росендо, по старости, и не сумел его понять. По склону тянутся длинные борозды, и пахнут они сладостно — землей. А в камере землей не пахнет.

Здесь пахнет гнилью, потом, грязью, горем. Запах мучил Росендо, точно раны. Быть может, и тело его — как этот тюремный пол. Боль все сильнее, в груди давит, хоть плачь. Но плакать нечем, душа высохла, как сердцевина старого дерева. Ведь у деревьев есть душа, и если она не сдается, дерево не умрет. А у него болит грудь, наверное— смерть пришла. Жаль общинников, они-то заплачут и скажут: «Бедный наш Росендо!» Он так хотел увидеть еще раз любимого сына, Бенито. И не дожил… Теперь он радовался, что выделял его из прочих, и не жалел, что помог ему бежать. Бенито — сильный. Вот Паскуала его не дождалась. Сейчас и Росендо пойдет к ней. Что ему осталось в жизни? Боль да унижение. Земля далеко. Там, на плоскогорье Янаньяуи, гречиха стелется широкими лиловыми полосами, как на хорошем пончо; она не боится ни холода, ни бури, ни ветра, под стать земле в пуне — суровой, просторной и полной надежд для сильных. А он уже не сильный. Он — высохший изнутри ствол на оскверненной земле. Человек приручил неприветливую землю пуны, поросшую дикими травами, и теперь на ней зеленеет ячмень, рядом пасутся кони, и теленок ходит вокруг своей гордой матери. Вон Хуанача беседует со своим сынком, из хижин тянется дымок, по склонам Вершины бродят овцы, а по небу — облака. Отсюда, с камня, где он сидит, деревня еще красивей. Бородатый маис похож на человека; колосья пшеницы устремились к солнцу. Звенит колокол. Паскуала ткет яркое пончо. Вол Овод сам нашел соль и лижет ее… Старый Чауки рассказывает, что раньше весь мир был общиной, а жители Руми — потомки кондоров. Как лесная голубка, запела флейта Деметрио Сумальякты, и сами голубки летают над лиловым от ягод ущельем. В лощине течет вода, сверкая на солнце. Вот и арфа Ансельмо, словно проснулись все птицы… «Не бейте меня!», «Не бейте!», «За что вы так бьете?», «Не бейте меня!».

В полдень охранник крикнул, чтобы Росендо взял еду, но ответа не было. Росендо умер.

В камеру заходили один за другим охранники, начальник тюрьмы, судья, супрефект, тюремный врач. Корреа Сабала в этот день уехал по делам в общину. Врач взглянул на труп и определил, что заключенный умер от разрыва сердца. Судья составил акт о выбытии. Супрефект сказал охранникам: