Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

На следующий день вернулись уцелевшие каучеро. Многие погибли, а те, что остались живы, взяли в плен триста женщин. Индейских вождей обезглавили или расстреляли, а прочие согласились снова поставлять каучук, чего бы это им не стоило. Смерть Ордоньеса списала долги, и все были довольны, хоть и смертельно измучены.

Молодых женщин теперь хватало, и Майби никто не трогал. Но работа была такой же страшной, как прежде, — в сельве царит закон сильного. В Кануко началась борьба за власть, и явились новые Ордоньесы, на горе индейцам.

Майби и Аугусто построили себе шалаш у самого леса. Майби развела юкку и бананы, Аугусто плел гамаки и циновки, а потом продавал их или выменивал у приплывавших сюда людей.

В тихие ночи, когда огромная южная луна медленно проплывает над сельвой, жена рассказывала мужу разные истории и пела нежные песни, а он, слушая ее, вспоминал о зачарованной птице. Вот и Майби невидимой птицей поет в беспросветной ночи.

Трудно сказать, сколько времени прошло с тех пор, как мы видели Росендо в тюрьме: быть может — год, быть может — все два, а может быть, полгода. В тюрьме время тянется медленно, когда думаешь о том, сколько еще дней придется провести в неволе. А когда они минуют, исчислить их невозможно, слишком уж много тяжелого и мало примечательного. Прошлое слилось в безликий ком, и смутно виднеются лишь редкие межевые знаки — кто-то умер, кого-то выпустили, появился новенький, кому-то совсем худо, пришли посетители, дошли какие-то слухи. Жизнь течет одинаково, ничто ничего не значит, дни уходят в никуда, складываясь в поистине потерянное время. В календаре сменяются числа, а узник видит только длинную ночную дорогу, отмеченную усталостью и мукой.

Появление в тюрьме Дикаря стало событием для всех, особенно для Росендо. Но и к нему пригляделись, привыкли, узнали о нем больше, и он вместе со всеми соскользнул на длинную ночную дорогу.

Остались у Росендо и другие воспоминания. Корреа Сабала пытался спасти его. Экспертиза установила, что клеймо Рохаса новое и поставлено в день кражи, не раньше. Никто не доказал, что Росендо подстрекал Мардокео, находился в сговоре с Дикарем или укрывал его. Тогда, не желая его выпустить, ему предъявили обвинение в организации мятежа и передали дело в военный суд. У адвоката опустились руки, но Росендо утешал его:

— Вы не горюйте, я другого и не ждал. Я же вам говорил: закон — штука хитрая. Пока я был на земле, в поле, я во все верил. А как сюда привели… что ж, может, мне больше повезет, чем другим индейцам.

Несчастного Онорио вынесли мертвого на большом рядне. Лицо его закрыли шляпой, а желтые тощие руки словно взывали о милости. Корреа Сабала добился его освобождения и радостно кинулся в тюрьму, но опоздал. Хасинто Прието, к счастью, удалось выйти живым.

Сын его старался, как мог, и даже добился от Левши, чтобы тот отказался от своих показаний, однако судья сказал, что есть и другие и вообще дело прекращать нельзя, если преступление доказано. К кузнецу специально подослали другого заключенного, и тот дал понять, что его немедленно выпустят, если он напишет в газету «Ла Патриа» (которая по милости Оскара Аменабара получила хождение в провинции) письмо, восхваляющее действия властей. Хасинто вспомнил все, что он говорил о судье и супрефекте, и писать отказался. Колотя себя в грудь, кузнец добавил, что он не такой человек и никогда не войдет в сговор с кривдой. Потом он сел за длинное письмо «самому президенту».

— Знаешь, Росендо, — шептал Хасинто, опасаясь доносчиков, — я все описал: и про себя, и про здешний народ. Все как есть. Он ведь прочитает, верно? Я написал, что сыну велел преданно ему служить, и что я всегда любил родину, и тут ее люблю, хотя и нелегко мне видеть, как власти допускают, чтобы мучили бедных… Вот он и услышит честного человека, простого, из народа… Верно я говорю? Тут многое переменится, помяни мое слово! Понимаешь, ему никто ничего не докладывает, вот он и думает, что все идет хорошо. Обманывают его… А надо ему и нас послушать. Вот увидишь… Что ж ты молчишь, как мертвый?

Через несколько дней, в воскресенье, сын принес кузнецу красивую открытку, в верхнем углу которой сверкал яркий герб, окруженный подписью: «Президент Республики». Секретарь президента сообщал, что глава государства обратил свое высокое внимание на письмо кузнеца и передал изложенные им факты на рассмотрение соответствующим властям. Прието, бесконечно польщенный, сказал Росендо:

— Видишь? Вот что значит говорить все честно и обращаться на самый верх. Кто такие, по-твоему, соответствующие власти? Министры… Он их спросит: а как там дела? Чтобы у меня не было неподходящих людей! Это он для приличия скажет «неподходящих», нельзя же ему говорить: «воров» или «жуликов»! Увидишь, Росендо, все у нас переменится. Уж справки-то наведут, а я народ подговорю, чтобы ничего не скрывали…

Время шло, но перемен не было. Выпустили мошенника Киньеса, который сказал, уходя, что умный человек долго сидеть не станет. Через несколько дней он высвободил пастушонка Педро, с которым подружился в неволе. А Хасинто Прието получил извещение, что его переводят в столицу департамента, где он предстанет перед тамошним судом. Он страшно раскричался:

— Не верю! Ничему не верю! Где же правда? Где честные люди? Всюду одни жулики, все продались богачам. Богатый убьет — и ничего. А бедный даст кулаком, и его обвинят в убийстве… Где равенство перед законом? Ничему не верю! Убивайте меня, если хотите!

Крики его раздавались по всей тюрьме и слышны были на улице.

— Судите меня! Все равно я отсюда выйду и накую ножей! Накую ножей и кинжалов и раздам народу! И динамиту подложу, пускай все пропадает пропадом! Дикаря сажают в тюрьму, а сами воры, сами разбойники, и еще закон им помогает! И супрефект, и судья… Кровопийцы они, так им поддержка! На что же нам родина? Объясните мне хоть кто-нибудь! Вот перебить бы всех воров и жуликов, тогда была бы родина. Ну, я их еще прикончу, разбойников…

Прибежали охранники и стали колотить его прикладами. Отступив в угол, Хасинто дрался с ними, как бык со сворой псов, но их было много, и в конце концов он упал без чувств. Его потащили в карцер и снова били на особой штуке, вроде спортивного коня, которая не дает ни сесть, ни встать.

Вышел он оттуда совсем поникший и несколько дней сторонился всех в камере и во дворе. Шагал он уже не так твердо, словно ботинки стали ему тяжелы. Дикарь отозвал его как-то и сказал:

— Дружище, письма ты писать не хочешь, но ведь им можно просто заплатить. Я дам тысячу солей, они сразу все забудут и выпустят тебя.

— Спасибо, — ответил Хасинто, — хоть обидно мне, что правды не добился…