Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

— Уберите эту ваниль…

Десять каучеро взяли мачете, вырубили орхидеи, и по реке поплыли зеленые пахучие острова.

Ночами Аугусто думал о Маргиче. День был полон забот, в сельве надо постоянно смотреть в оба, зато ночью, свернувшись в гамаке, под голоса рассказчиков или жужжание москитов, можно предаваться воспоминаниям. Сначала Аугусто очень скучал и мечтал скорее вернуться. Потом отчаяние, как тугие лианы, оплело его волю, и Маргича стала лишь неверной надеждой. Что было делать ему, зажатому в тиски сельвой и долгами? Кроме того, ему не хотелось возвращаться ни с чем. Кармона говорил, что можно сменить хозяина, перебежать к другому. Но как? Нельзя вечно жить в чащобе, а выйдешь из нее — кругом вербовщики, приказчики, начальники, которые всегда сговорятся между собой. Однажды на пост Кануко приплыл в небольшой лодке каучеро, которого звали просто Мулатом. У него не было долгов, он работал в глубине сельвы и пригнал черные комки каучука прямо по реке, подталкивая их с лодки, как пастух сказочной водной отары. Только два шара потерялись в дороге. Он выловил каучук и стал дожидаться суденышка из Икитоса. Ордоньес смотрел на разложенное добро жадными глазами, предлагал деньги и даже грозился, но Мулат не спал всю ночь, сторожа свое сокровище с ружьем в руках, а на следующий день пришло судно. Кармона и Аугусто поговорили с Мулатом, и он обещал им помочь, когда вернется…

У одного каучеро была гитара из панциря броненосца, и он пел вечерами, подыгрывая себе. Чаще это были ярави, вальсы и печальные песни, оплакивающие тягостную жизнь рабов сельвы. А когда выпьет, он пел:

Речь шла о набегах и битвах в чужих краях. Перуанские добытчики каучука кровью и огнем покорили Какета и торжествовали вовсю, хотя выиграл от этого лишь предприниматель Арриаса и его компания «Амазон рпвер».

Какета была далеко, и Аугусто мало что в этом понимал. Песня нравилась ему, потому что была веселой, а веселье — цветок, редкий в сельве, как виктория-регия, которая растет на прудах и озерах. Говорили, что красивей ее ничего нет на свете.

Ему нравились всякие песни, даже грустные. Сам Аугусто пел хуже.

Нара из сказки напоминала ему Маргичу, по еще больше — юную Майби. Стараясь, чтобы Ордоньес не заметил, Аугусто часто глядел, как Майби идет из женского барака к дому хозяина. Иногда на ней была рубаха, иной раз она ходила обнаженной. Прекрасным было ее смуглое крепкое тело, несмотря на все муки… Грудь мягко вздымалась, живот был гладкий, бедра двигались красиво и мерно. На круглом лице, окаймленном иссиня-черными волосами, чернели глаза испуганной птицы, а у губ пролегла печальная складка. Да, Майби напоминала Пару из сказки. Все каучеро мечтали о ней и, может быть, любили ее в мечтах. Их возлюбленные были некрасивы, а у многих вообще не было женщин.

Кармона рассказывал про одного гринго Мак-Кензи, миссионера в племени агуаруна. Однажды в горах Кахамарки Мак-Кензи и Кармону, служившего у него помощником, чуть не убила толпа, науськанная одним священником, который заявил, что гринго — сам антихрист. К счастью, они запаслись хорошими лошадьми и не помчались галопом, а просто полетели. Агуаруны любили Мак-Кензи, слушали его протестантские мессы, принимали от пего подарки, а главное, помогали ему расправляться с припасами. Благочестия у них было хоть отбавляй. Потом, в эпоху каучуковой лихорадки, они защищали от пришельцев свою территорию Нижнего Мараньона, как-то раз даже вырезали всех каучеро на одном посту за то, что управляющий не вернул им сансу — высушенную голову касика, они выменяли ее па ружье, а управляющий отправил в Лиму. Да, впрочем, речь шла о женщинах. Эти агуаруны, когда одноплеменник уведет у кого-нибудь женщину, бьют его мачете по голове. У некоторых па темени больше борозд, чем на поле. Чужаков они просто убивают. А хуже всего, что индейцы узнают о неверности по запаху, и женщине приходится сознаться. Когда Кармона завел себе женщину из этого племени, они устраивали себе ложе из пальмовых листьев, а потом выбрасывали их в реку. Да, всякое случалось…

В Кануко женщины были измученные и старые, а Майби, Майби… Ордоньес зверски терзал ее. Когда суденышко, как обычно, привозило спиртное, он напивался больше всех, ревел в своей комнате, ругался, потом звал Майби или сам шел к ней, и начиналось:

— Ты меня не любишь, потому что ты шлюха. Ты спишь с другими. Ну, я тебя проучу!

Он вел молодую женщину на опушку и нагую привязывал к дереву. Всю ночь ее жалили москиты и бесчисленные лесные насекомые, а утром все тело бывало в нарывах и в крови. Тогда Ордоньес, который беспробудно пил до утра, нацеплял ей веревку на шею и бросал в реку. Майби билась, чтобы не утонуть, держала веревку, не давая ей затянуться вокруг шеи. Водой с нее смывало кровь, и Ордоньес, насладившись зрелищем, вытаскивал ее из воды и говорил:

— Ступай, шлюха! В следующий раз убью…

Она ложилась в гамак, и другие индианки делали ей примочки из трав. Майби не плакала и не жаловалась. У нее не было сил даже для слез.

Сцена эта повторялась всякий раз, как Ордоньес напивался. Но однажды он изменил тактику:

— Вот ты у меня отощаешь, так перестанут на тебя глаза пялить… Надоела ты мне… — сказал он и запер ее в тесную каморку, рядом с женским бараком. Приносить ей воду и пищу он запретил, сам же пил, не переставая, и сторожил каморку, покрикивая:

— Если увижу хоть одну собаку — убью.

Аугусто очень страдал за Майби. На вторую ночь, когда Ордоньес пошел к себе еще выпить, он принес ей кувшин воды и несколько бананов. Майби сказала: «Ты добрый», — грудным робким голосом. На третий день Ордоньес протрезвился и выпустил ее.

Аугусто поручили другую работу — делать каучуковые шары. Сидя у костра из дымящихся пальмовых листьев, он обмакивал деревянный шест в бочку с каучуковым соком и держал ее над огнем, чтобы сок, понемногу налипая на нее, уплотнялся. Он очень хорошо справлялся бы со своей работой, если бы не поглядывал на Майби. Она тоже на него смотрела. Майби была красива, Аугусто ладен и крепок.

Но они не всегда решались взглянуть друг на друга и косились в сторону. Иной раз им приходилось видеть страшные картины. Сок иссякал, а Ордоньес требовал еще и еще. Как-то в субботу к вечеру два измученных индейца принесли всего один ком. Приходившие днем тоже не донесли своей нормы, и их выпороли. А сейчас ненасытный Ордоньес чуть не задохнулся:

— Врете, мерзавцы, врете!

У него дергалась борода, а побелевшие от злости глаза метали искры.