Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

— Больше нету… Больше нету… — бормотали индейцы, беспомощно глядя на сельву. И в самом деле каучуконосы стали встречаться все реже.

— Как это нету? Разленились, не работаете!..

Ордоньес выхватил из ножен длинный острый мачете, больше похожий на саблю, и, налетев на того, кто стоял к нему ближе, одним ударом отсек ему голову. Тело тяжело грохнулось оземь. Остальные индейцы кинулись в лес, а Ордоньес, потрясая мачете, приказал:

— Бросьте тело в реку, а голову насадите на пику и поставьте у дороги, для примера бездельникам…

Что-то мрачное и страшное змеей поползло по сельве. Аугусто все сидел у костра, а Кармона, возвращаясь из леса, говорил ему:

— Слушай, дело дрянь. Я очень редко встречаю индейцев за работой, хотя приходится ходить далеко. Один при мне точил стрелы, якобы для охоты на птиц. Странно… Для этого не заготавливают полсотни стрел. Хуже всего, что беда научила их объединяться, и теперь они друзья с соседним племенем, которое умеет добывать кураре.

Аугусто уже слыхал об этом яде, вызывающем мгновенный паралич. Кармона продолжал:

— Ордоньес узнал про это от других каучеро. Он хорохорится, говорит: пускай восстают, я один с ними управлюсь.

Но сельва принесла Аугусто другое, внезапное несчастье. Он замечал и раньше, что от огня сок брызгает, и горячие капельки нередко обжигали ему руки. Но вот однажды он слишком низко опустил палку, или пламя поднялось повыше, или в соке было что-то особенное, и кипящая масса волною плеснула ему в лицо. Он почувствовал, как в глаза впились ножи, и упал наземь. Когда Аугусто очнулся, крича от боли, ему лили на лицо воду и с трудом отдирали приставшую к коже маску. Потом положили на глаза примочку из целебных трав. Боль была такая, что он ничего не слышал. И все же, напрягая слух, он различил как бы издалека:

— Сколько раз это случалось, а все не одумаются.

— Должны давать защитные очки.

— А им что? Одним слепым больше…

Слепым!

— Я ослепну? — простонал Аугусто.

Над ним застыло молчание, лишь тихо шуршали деревья. Аугусто отнесли в гамак, и он стал дожидаться Кармоны, ничего не видя вокруг. Ему не хотелось терять надежду, и он доверчиво ждал друга. Кармона сказал:

— Да, худо… Подождем, пока раны заживут, а там посмотрим…

— Что же ты меня не предупредил?

— Надо бы, — горестно проговорил Кармона, — но мы так заняты, я и не подумал, что ты не знаешь, как коварен каучук…

Тревожно потянулись дни. Лечила Аугусто какая-то старуха (он понял это по голосу), а не ухаживал никто. Ел он только вечером, когда возвращался Кармона. Работников становилось все меньше, — может, индейцы убивали их в сельве. Аугусто раздумывал о своей судьбе и понял, что непоправимо ошибся, покинув общину. Сначала вроде бы все шло неплохо, — конечно, он закабалился, но его хоть не секли, как местных индейцев, он не болел и даже собирался бежать с Кармоной и Мулатом. Однако рано пли поздно сельва расправляется с человеком. Когда старуха сняла повязку, он увидел лишь мрак.

В субботу никто из индейцев не принес каучука, и Ордоньес распорядился:

— Завтра идем в карательный поход…

Но в ту же ночь сельва содрогнулась от грозных и величавых звуков. Убежали все здешние индейцы, даже Майби, и магуарё, как в былые времена, сзывал племена на битву. Магуаре — полый ствол, который висит на двух бревнах, и по нему бьют деревянной колотушкой. Могучий звук долетал за многие лиги и звенел в ушах.

— Идем на пост Сачайяку, — приказал Ордоньес. — Там все остальные.

Каучеро быстро собрались и пошли на пристань. Аугусто кричал в отчаянии:

— Не бросайте меня!

Но никто не обращал на него внимания. Когда ему показалось, что каучеро уже садятся в лодки, он вышел из барака и ощупью направился к реке.

— На что нам лишнее бремя? — сказал кто-то.

Весла зашлепали, и шум утих вдали. Он крикнул еще раз:

— Не бросайте!

Голос его заглушили удары магуаре. Тогда он вернулся, хватаясь за деревья, нашел свой гамак — других гамаков уже не было, — лег, но от страха не мог заснуть. Индейцы, живущие в сельве, думал Аугусто, не знают, что и он — из рабов. Ему говорили, что они убивают всех, кто не ответит им на их языке.

Гулкие удары сотрясали ночь.

Шли часы, и вдруг дрожащий голос ворвался в его скорбное одиночество.

— Аугусто! — позвала Майби.

Он закричал от радости и протянул руки. Майби рассказала, что ушла из сельвы, потому что индейцев ее племени, конечно, разобьют — так уже случилось, когда она была маленькой, — и ей больно видеть их гибель. И потом она чувствовала, что Аугусто здесь. Впервые он подумал, что лицо его теперь чудовищно, но все же обнял Майби. И могучая, печальная и радостная любовь соединила двух несчастных.

На другой день к ударам магуаре присоединилась тревожная пальба. Спасаясь от пуль, мимо промчались ягуар, два оленя и тапир. Майби рассказывала обо всем Аугусто, и он строил предположения о ходе битвы. Быть может, там есть и пулеметы. Он их видел однажды.

Между тем триста каучеро, собравшиеся в Сачайяку, неумолимо наступали. Еще триста двигались от поста, расположенного ближе к индейцам, и сейчас окружали их. Ордоньес возглавлял отряд из Кануко, меткими выстрелами сбивая спрятавшихся на деревьях врагов. Тем, кто падал с дерева, но был еще жив, он разбивал голову прикладом. Стрелы долго его миловали, но одна наконец впилась ему в плечо. Он вырвал ее и крикнул:

— Яд… кураре… Отомстите им! — и попытался снова выстрелить, но рука его не слушалась. Он прошел, качаясь, несколько шагов и упал: — Вперед… не щадите… — были его последние слова.

Каучеро двинулись дальше. Поблизости мирно, словно спящий, лежал мертвый индеец. Ордоньес зашевелился, но левая рука онемела, и ноги отнимались. Кураре — яд, добываемый из трав, парализует двигательные нервы. Ордоньес знал это, и мысль о скорой смерти страшила его. Ему бы хотелось разбить индейцу голову, впиться зубами в его горло, но пальцы задеревенели, и тщетно пытался он ущипнуть себя, чтобы убедиться, жив ли. Дышать уже трудно, и сознание куда-то уходит. Лес странно изогнулся, ветви и стволы переплелись, словно гигантские змеи. Мрак сгущался, и, все больше напрягая зрение, Ордоньес видел одну лишь мглу…

Наконец он потерял сознание, продолжая прерывисто и хрипло стенать. Лицо стало черно-лиловым, и он умер у ног сельвы, убившей его своим ядом.

Гром грохотал три дня, и вот магуаре замолк, но стрельба не прекращалась. Майби и Аугусто решили, что индейцы разбиты — иначе магуаре продолжал бы греметь и уцелевшие каратели бежали бы на каноэ вниз по реке. А пальба, наверное, означает, что начались расстрелы. Однако вблизи Кануко сельва молчала. Но тишина эта обманчива. Мир и молчание сельвы издавна скрывают самые страшные беды.