Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Но тут перебивает художник. Гринберг позабыл обо всем. Этот длиннорукий парень с черными сверкающими глазами взобрался на стол, скинул какую-то глиняную фигуру (а Бюстник ничего не видит) и рисует картину:

— У отца ее, говоришь ты, ветряные мельницы, — вот, видишь, пригорок, желтый песок, собирается дождь — одна туча темная, другая — светлая, свет падает на песок — золото, золото… Впереди три ветхие мельницы, ветер гонит крылья в одну сторону. Кругом старые тополя, вербы с длинными ветвями, и все клонится в одну сторону, тени вперемежку с желтым светом переливаются — золото, золото, осень… вода — темное пятно на желтом фоне… Маленькая девочка стоит у воды… Холодно… холодно… Она держит рубашонку, хочет надеть, но ветер дует, вздымает волосы, и все — на желтом-желтом фоне… Осень… листья красные, желтые… золото… золото… золото…

Но тут уже во мне проснулся писатель, и я кричу, покрывая голоса обоих:

— Нет! Нет!

И начинаю рисовать картину: в пятницу вечером и в субботу вечером… Я сижу и штудирую, я набожный, благочестивый молодой человек… Мы с женой живем в ладу, у нас с ней дети… Она мне преданна… А художник все это рисует — ландшафт с ветряками, с тополями… А Бюстник все это лепит в воздухе. Он даже показал мне, как она выглядит, схватил карандаш и делает набросок. Но Гринберг говорит:

— Скажи, пожалуйста, ты никогда ее не видел? А далеко это от твоего местечка? Ведь твоя, родина совсем недалеко отсюда?

— Да, это недалеко отсюда: два часа поездом до моего местечка, а оттуда — лошадьми. Я даже несколько раз встречался со сватом, он теперь — старый пьяница. Я дал ему несколько злотых и просил показать, где живет невеста, которую он мне когда-то сватал. Теперь я знаю точно это место. Однажды зимней ночью, когда мной овладела тоска, я пошел в ту деревню. Но когда оказался у самой деревни и увидал ветряки, я убежал. Не хочу видеть этих мест.

— Боишься разочароваться?

— Нет, не хочу видеть свое счастье.

— Слыхали? Давайте сейчас махнем туда в деревню, посмотрим на его суженую! Всего три часа потребуется… Сейчас семь часов, поезд отходит в восемь. Туда приедем в полночь. Как заблудившиеся рыцари, являемся ночью в заколдованный замок возлюбленной, которую мы никогда не видали. Ах, как это будет романтично! — расфантазировался Бюстник.

— Счастливая идея! Давайте поедем! — крикнул Гринберг.

— А деньги? Деньги? — спросил Бюстник, подмигивая Гринбергу и показывая на мешочек, который тот носит на груди.

— Черт с вами! Берите мешочек! — снял он с себя свой «талисман». — Там двадцать рублей на вторую половину месяца.

Но тут же он спохватился — купец заговорил в нем:

— Но чтоб вы мне вернули! А то у меня не будет на обеды!

— Вернем! Вернем! Смотрите, пожалуйста, как он дрожит за свои обеды, этот обжора!

— Идем, идем, — торопят они меня.

— Я не поеду, не хочу! — упрямлюсь я.

— Но ты посмотришь, как это будет романтично! — уговаривает меня Бюстник. — Приезжаем ночью и стучимся в железные ворота замка твоей возлюбленной… «Спящая царевна! Отвори!» — восклицает Бюстник не своим голосом.

— Кто там? — спрашивает Гринберг, подражая голосу женщины.

— Твой позабытый суженый вернулся, после того как валандался по всему свету, и стучится теперь в ворота твоего замка! Отвори ему! Он хочет расколдовать тебя, поцелуем разбудить от сна!

— Ха-ха-ха! Как это будет романтично! Пошли, пошли, Гринберг! Не бойся, будет тебе чего жрать! А и поголодаешь разок-другой, тоже не беда.

А я все еще упрямлюсь. Но мы все втроем бежим как сумасшедшие на вокзал, покупаем хлеб и фрукты на дорогу, кричим: «К спящей царевне! К спящей царевне! Разбудить ее от колдовского сна!»

В полночь мы прибыли в деревню, где жила моя суженая.

Поездка и в самом деле была романтичной, как уверял Бюстник. Ночь стояла темная. Полей не было видно, только чувствовалась их влажность, и лишь кое-где мелькал свет. Сердце в груди у меня колотилось, что-то меня пугало; мне казалось, что я возвращаюсь домой, на далекую свою родину. Но по мере приближения к деревне я постепенно успокаивался, фантазия рисовала мне разные картины: было такое чувство, что сейчас я увижу свой дом. Я видел ясно маленькую хатенку, на окне — белые занавески, стоят две чистые кровати, покрытые свежими простынями, между кроватей стоит комод, на комоде вязаная скатерть, а на ней расставлены разные вещи, свадебные подарки, которые мы получили в день венчания. А возле комода стоит она… Теперь я видел ясно еврейскую женщину. Волосы причесаны гладко, на пробор, глаза у нее красивые, и говорит она тихо. Она не бежит мне навстречу, но ждет меня, ждет спокойно и вовсе не поражена моим появлением, хотя чувствует себя безмерно счастливой. И все же радость ее ни в чем внешне не проявляется, она только в голосе слышится: глядя в смежную комнату, она говорит: «Мама, мама, Шолом пришел!» И накрывает на стол для меня, накрывает сама, своими белыми, нежными руками.

— Вот мы у ворот твоего заколдованного замка! — возглашает Бюстник, до сих пор молчавший.

В испуге спохватываюсь. Вижу перед собою три ветряка, стоящие черными часовыми на пригорке, резко выделяющиеся на темном фоне ночи. С поля доносится неясный шорох; а перед нами мигают огоньки нескольких свечек.

Сердце в груди стучит сильнее.

— Вот черные стражи дворца твоей невесты! — смеется Бюстник.

— Куда подъезжать?

— К мельнику.

— Так мы и стоим у его ворот, — говорит наш возчик и добавляет: — Тут и корчма…

Из-за ставня виден слабый свет. Возле двери стоит скамья, на ней наставлены тарелки. Присаживаюсь.

— Ну, постучи к своей царевне! — говорит Бюстник и сам произносит, подражая женскому голосу: — Царевна! Спящая царевна! Твой рыцарь стоит у дверей!

Но это даже Гринберга рассердило:

— Помолчи! Ты же видишь — он страдает.

Но извозчик уже стучал в ворота:

— Слышь, корчмарь! Отворяй! Господа приехали!

Из окна высунулась голова:

— Кто там?

Зажгли свет. Ноги мои подкашиваются. Меня куда-то вводят. Я ничего не вижу, кроме глиняного пола и нескольких кирпичей у двери, ставень открыт, за окном — слепой туман. На печи горит подслеповатая лампочка. В соседней комнате заплакал ребенок.

Бюстник с кем-то говорит. Человека я не вижу, виден только белый халат. Видимо, это мужчина, потому что поверх халата чернеет борода. Но вот из соседней комнаты показалась женская голова в белом чепце. Слышу голос Гринберга:

— Можно получить что-нибудь съестное?

— Ну конечно! Чужие, Сореле, чужие! — говорит кто-то из соседней комнаты.

Теперь мы видим женщину. В накинутой коричневой кофте, повязанная платком, она быстро пробегает мимо нас на кухню и принимается колоть дрова. Ребенок снова плачет. Слышен голос женщины, колющей дрова: