Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Однажды в сумерки, спустя несколько недель после свадьбы, молодой муж вернулся из молельни домой и прошел в свою комнату. Жена уже спала. Неяркий свет маленькой лампочки падал на нее и освещал бледное лицо, как бы купавшееся в черных волнах шелковых волос. Белые красивые руки охватывали голову, как если бы Ханеле боялась, что кто-то ночью обрежет ее косы.

Муж пришел домой раздраженный и злой: вот уже четыре недели прошло после свадьбы, а его еще ни разу не вызвали к свиткам торы. Это хасиды мстят ему, а сегодня Хаим-Мойша обругал его при всем честном народе и пристыдил за то, что «она» носит свои волосы.

Ты — глиняный истукан! — говорил он. — Что значит «жена не хочет»? В Писании ясно сказано: «Он да властвует над ней…»

Муж пришел домой с намерением тут же подойти к ней, сказать: «Жена, это закон! Хочешь носить свои волосы, тогда я должен развестись с тобой, собрать свои вещи и уехать к себе домой». Но, увидев жену спящей, увидев ее бледное лицо и копну черных волос, он проникся к ней жалостью, подошел к кровати, долго смотрел на нее и несколько раз тихо окликнул:

— Ханеле!.. Ханеле!.. Ханеле…

Она вдруг испуганно открыла глаза, удивленно посмотрела кругом и спросила:

— Это ты, Носон, меня зовешь? Что тебе?

— Ничего… повойник у тебя упал, — сказал он, поднимая белую ночную косынку, упавшую с головы.

Она накинула ее и хотела отвернуться к стене.

— Ханеле, Ханеле! Мне с тобой поговорить надо.

У Ханеле екнуло сердце. За все время со дня свадьбы он почти не говорил с ней. По целым дням она его не видела. Он то сидел в синагоге, то в раввинской молельне за фолиантами. Когда приходил домой обедать, молча садился за стол. Когда ему что-нибудь нужно было, он говорил, ни к кому не обращаясь. А если иной раз и обращался к ней, то говорил, не поднимая глаз, словно боялся смотреть ей прямо в лицо. На этот раз он впервые, оставшись с женой наедине, говорил с ней прямо и так мягко, ласково.

— Что ты хотел сказать мне? — тихо спросила она.

— Ханеле, — начал он, — я прошу тебя, не ставь меня в такое глупое положение перед людьми. Ведь мы же с тобою — чета, суженая богом: ты мне жена, я тебе муж… Подумай, прилично ли это выглядит, — замужняя женщина — и носит свои волосы!

Ханеле еще не совсем очнулась от сна, сковавшего ее мысль и волю. Она чувствовала себя расслабленной, и усталая ее голова упала к нему на грудь.

— Дитя мое! — сказал он еще нежнее. — Я знаю, ты вовсе не так строптива, как о тебе говорят. Ведь я же знаю, что ты чиста душой. Господь бог поможет, будут у нас чистые, благонравные дети… Брось эти глупости! Зачем тебе, чтобы весь свет перемывал твои косточки? Ведь мы уже муж и жена, твой позор — это и мой позор…

Ей казалось, что кто-то очень далекий и в то же время очень близкий говорит с ней. Никто до сих пор так с ней не говорил. А он ведь ее муж, единственный человек, с которым она будет жить так долго, так долго… и детей иметь… и хозяйство вести…

Она прислонила к нему голову.

— Я знаю, что тебе жаль твоих волос, девичьей твоей красы. Я видел тебя, когда ты была невестой, когда я у вас в гостях был… Я знаю, что бог наградил тебя красотой и добрым сердцем… Я это хорошо знаю, и мне самому как ножом по сердцу то, что тебе нужно волосы отрезать. Но что поделаешь? Закон прямо так и предписывает. На то мы и евреи… Ведь мы можем, упаси бог, провиниться как раз перед рождением ребенка…

Она молчала. Она все так же сидела, припав к нему, и его лицо купалось в ароматной прохладе ее шелковых волос… В волосах жила душа, он ее чувствовал… Он долго и проникновенно смотрел на жену, и в глазах у него светилась мольба, мольба за ее счастье, за их обоюдное счастье.

— Можно мне? — спросил он больше глазами, чем на словах.

Она ничего не ответила и только уронила голову к нему на колени.

Он торопливо достал ножницы из ящика.

Ханеле лежала у него на коленях, отдав голову, как выкуп за счастье их обоих… Глаза ее были полузакрыты, она о чем-то мечтала… А ножницы повизгивали над ее головой, срезая прядь за прядью.

Проснувшись утром, она взглянула в зеркало, висевшее против ее кровати. Ее охватил ужас, ей казалось, что она сошла с ума и лежит в больнице… — На столике, рядом с кроватью, лежали мертвые косы. Душа, что жила в этих косах, когда они росли на голове, теперь была мертва, и косы напоминали о смерти…

Она закрыла лицо обеими руками, и рыдания огласили небольшую комнату…

— В чем дело? Чего вы хотите? Вы, что ли, на ней женитесь? Я! Я! Я! — кричал парень с озлоблением.

— Но подумай… — пыталась урезонить его мать.

— Чего ты хочешь от него? Он имеет право, — сказал, обращаясь к матери, старший брат Гдалья. — Раз человек хочет обязательно испортить себе жизнь — чего ты от него хочешь?

Берл стремительно вышел из дому, сильно хлопнув дверью.

— А что ты станешь делать, если он действительно покинет дом и перестанет отдавать свой заработок? Что ты ему скажешь? — добавил Гдалья, когда Берл вышел за дверь.

А Берл некоторое время бродил по улице, не зная, куда пойти. Его взволновал разговор с родителями. Несколько минут он ходил по дороге и говорил самому себе: «Чего они хотят? Что им надо?»

Когда немного стемнело, он свернул в переулок и остановился перед крылечком небольшого дома. Берл кусал губы, думая о чем-то. Но вскоре в окошке над крылечком показалась девичья головка, черные кокетливые глаза на бледном лице улыбнулись ему, а тонкий голосок произнес:

— Чего ты на улице стоишь, Берл?

Берл подошел поближе, все еще сердитый и взволнованный, хотя толстые губы на красном его лице раскрылись в улыбке, обнажив крепкие белые зубы, а большие черные глаза засветились радостью:

— Отец дома?

— Нет. Ушел куда-то. Заходи!

Берл поднялся на крылечко. Девушка вышла к нему навстречу, накинув на плечи белый легкий платок, потому что стояла весна.

Теперь можно было заметить ее тонкие, неестественно красные губы. А когда она говорила, виднелись зубы, белые, но неровные.

— Ты сегодня какой-то расстроенный, — сказала девушка с улыбкой, устремив на него большие глаза и стараясь придать своему взгляду энергичное выражение. Эта маленькая девушка с неестественно полным торсом и детской шейкой должна была напрячь все свои силы, чтобы ответить на рукопожатие большой и сильной руки Берла. Однако пожатие ее руки, долженствовавшее выразить ее глубокую и горячую любовь к нему, оказалось мягким и слабым.

— Дома поссорился, — ответил Берл, все еще не успокоившись, и сел рядом с ней на крылечке.

С минуту помолчали, словно заглядевшись на что-то. Потом девушка спросила: