Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

По лицо жены оставалось все таким же миловидным. Лишь время от времени Рахилька устремляла на мужа знакомый напряженный взгляд, когда тот, выйдя из мастерской в своем фартуке, спрашивал ее с дрожью в голосе:

— Как ты себя чувствуешь, родная?

Его глаза блестели, он улыбался. Она тоже улыбалась, и на бледных ее губах витала безмолвная нежность.

Берл гладил ее по спине и приказывал лежать спокойно, будто опасаясь, как бы умильный взгляд и нежность не отняли у нее слишком много сил.

А однажды, на исходе дня, оставив свою мастерскую и на цыпочках подойдя к кушетке, он увидел, что Рахилька спит и тяжело дышит. В комнате было полутемно, лицо Рахильки казалось еще бледнее, по щекам стекали крупные капли пота… Губы ее скривила какая-то странная гримаса, из груди вырывалось неровное дыхание…

Берла охватило чувство благоговения; лицо жены и искривленные губы до того были трогательны, что его точно по сердцу полоснуло. Ему показалось, что он злодей, стоящий над зарезанной им жертвой. Берл скривился и назвал себя подлецом…

Рахилька рожала.

Доктор в белом фартуке с засученными рукавами вышел из комнаты, в которой лежала роженица. Следом за ним бежал Берл, бледный, с широко раскрытыми глазами и с искривленными губами. Он с мольбой смотрел доктору в глаза.

— Пане доктор, пане! — бормотал он, хватая доктора за рукав.

Доктор, молодой человек с остроконечной бородкой, снял очки, помигал глазами и сказал очень серьезно и с раздражением:

— Совершенно невозможная вещь! Ребенок в два раза крупнее матери! Я даже не понимаю, как он держался. Чьей-то жизнью придется пожертвовать! Как можно было жениться на таком недоразвитом существе? — сердился доктор, глядя на Берла.

— Но он еще жив? — кричал Берл. — Он еще жив?

— Жив! Жив! — раздраженно отвечал доктор. — Я только не знаю, каким образом… Невозможно! Разве что это будет стоить жизни матери…

— Что такое? Как это? — шептал Лейзер Шпилитер, выходя из комнаты дочери. Он был бледен как смерть, еле дышал и держался рукой за сердце. — В чем дело, доктор?

— Ох, тесть дорогой! Ребенок еще жив, — проговорил Берл. Он дрожал, как малое дитя, жестами о чем-то молил доктора, лицо кривилось в улыбке, а глаза блестели от сдерживаемых слез.

— Ох, доктор, ведь он еще жив! Тесть, тесть, ведь ребенок еще жив…

Шпилитер стоял все в той же позе, с немым вопросом на бледных губах. Его взгляд напоминал взгляд дочери.

— Как можно было выдать такое хрупкое создание за такого верзилу? — говорил доктор, указывая на парня. — Как можно выдавать замуж такое недоразвитое дитя? Ей нельзя было выходить замуж! — кричал доктор. — Нельзя было! За это она поплатится жизнью!

— Что? — крикнул Лейзер так громко, словно крик этот исходил из широкой, могучей груди. — Нет, нет, нет! — кричал он, как будто речь шла о невыгодной сделке, а глаза у него блестели и руки дрожали. — Нет, нет, нет! — повторял он, не унимаясь, каким-то нечеловеческим голосом.

— В таком случае придется ребенка резать пополам. Другого выхода нет. Невероятно… Как можно было допустить такое замужество? — кричал в свою очередь доктор.

— Ах, боже мой, ведь он еще жив! — повторял Берл, и слезы текли у него из глаз. Он всхлипывал, как дитя. — Еще жив! — И бился головой об стенку, кусал пальцы, рвал на себе волосы и ревел, как мальчишка — Еще жив! Тесть, ведь еще жив! Доктор! Дорогой!..

— Мое единственное дитя! Моя единственная дочь! — повторял, не переставая, отец, и холодные капли пота выступали у него на лбу. — Доктор! — тихо проговорил он, тяжело дыша, и несколько минут не мог вымолвить ни слова.

— Ребенок здоровый и живой, — негромко сказал доктор и вздохнул.

— Еще живой! Еще живой! — всхлипывал Берл.

— Ради бога, доктор! С ней обморок! — в ужасе прокричала мать, высунув голову из комнаты роженицы.

— Моя дочь! Моя дочь! — крикнул старик и с таким ожесточением сдавил руку доктора, что тот удивленно оглянулся, не понимая, откуда у Шпилитера такая сила.

Доктор ушел к роженице. Берл повалился на пол, рвал на себе волосы, кричал и рычал:

— Мама! Мама! Он еще жив!..

Когда мать торопливо несла что-то в кухню, Берл ухватился за край ее передника.

— Мама! Мама! Мой ребенок еще жив! Мама! Мама! Жив…

— Ах, Берл, что ты натворил! — плакала мать.

Парень вскочил и побежал в синагогу, там он схватил псалтырь, встал у аналоя и начал раскачиваться. Но псалмов он не читал, а плакал, всхлипывал и с трудом произносил:

— Ах ты, господи боже! Владыко небесный! Отец! Ведь он еще жив! Еще жив…

Прихожане, находившиеся в синагоге, смотрели на парня, покачивали головами и говорили между собой:

— Когда им скверно приходится, они прибегают к синагоге, эти «славные парни»… А?

Но Берл стоял недолго. Все так же плача, он побежал домой. Там у двери собралась группа женщин. Он на ходу спросил: «Ребенок жив, а?» И, не дожидаясь ответа, вошел в дом.

В передней никого не было. Сюда не доходил шум. Только «оттуда», — из-за закрытой двери, доносился звон какой-то посуды и стоны. Берл подошел, приложил ухо и стал прислушиваться. Слышно было, как что-то переливают из одной посудины в другую, и тихий стон. Это его так испугало, что парень бросился в угол, закрыл лицо руками и долго всхлипывал, не говоря ни слова. Дверь в комнату то отворялась, то затворялась, кто-то бегал из комнаты в кухню, носил какую-то посуду из кухни в комнату… Берлу не хотелось ничего ни видеть, ни слышать. Он тихо всхлипывал, пока к нему не подошла мать и, тронув за плечо, сказала:

— Можешь подняться, уже все кончено.

Он больше не спрашивал: «Жив ли ребенок?» Все было ясно… Лишь спустя минуту парень робко, стыдясь смотреть матери в глаза, спросил:

— Кто был? Мальчик?

— А не все ли равно? Ничего уже нет! — вздохнув, ответила мать.

Берл снова закрыл лицо руками, лег и больше не плакал. Потом, не сказав никому ни слова, поднялся и вышел из комнаты. Побродив по темной ночной улице, он вернулся домой. Теща и тесть на цыпочках двигались по комнате, опасаясь потревожить больную. Не глядя на них, он подошел к окну и стал смотреть в темное стекло.

— Берл, не хочешь зайти к ней? Рахилька спрашивала о тебе. Она, бедняжка, так слаба! — сказала теща со слезами в голосе. — Кто знает, сможет ли она все это пережить!

— Переживет, переживет!

— Может, зайдешь к ней? — снова спросила теща.

— Зайду, сейчас зайду! — сердито ответил он, не оборачиваясь.

Шпилитер мигнул жене, уймись, мол, и она замолчала.

Когда больная уснула, тесть и теща на минуту вышли из комнаты, и Берл, сердитый, с недобрым чувством, на цыпочках вошел к жене.

Комната, в которой лежала больная, была слабо освещена. На столике перед кроватью горела свеча. Из-под простыни выглядывало бледное лицо с распущенными влажными волосами, с глазами, прикрытыми тонкой кожей век. Так голубь затягивает тонкой пленкой глаза, когда его хватают за горло. На бледных полураскрытых губах покоилась тихая печаль. А лицо светилось нежностью, такой же, как и тогда, в городском саду… Но сейчас оно не выражало никаких желаний, и младенческая бессильная и невинная нежность сообщала ему особую симпатию. Как голубка, склонила голову Рахилька. И Берла охватила такая жалость к жене, что сердце у него мучительно сжалось. Казалось, ее закрытые глаза смотрели на него, но не с присущим им напряжением, а покорно, будто умоляя: «Не покидай меня! Не бросай!» На сердце у него потеплело. На глаза навернулись слезы и потекли по щекам. Ему невыносимо жаль стало этого полуребенка. На губах у него застыло выражение скорби. Берл устыдился своих мыслей, приходивших в голову раньше… «Нет, Рахилька, нет, милая! Не разведусь я с тобой! Нет, Рахилька, всегда буду с тобой, всегда, родная! И все буду делать для тебя, все!»