Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Из-за меня?

Ее бледное личико насупилось, а непомерно полная грудь высоко вздымалась. Своими неровными зубами она кусала тонкие губы.

— Ничего им не поможет! Пусть кричат, пусть говорят… Если скажут мне еще что-нибудь, я вообще от них уйду! — громко проговорил парень.

— Чего доброго, ты им ихнюю знатность замараешь! — неожиданно раздался голос матери, отворившей дверь на крылечко. Она, видимо, стояла за дверью и слышала слова Берла. Обратившись к дочери, она строго приказала:

— Иди, Рахилька, домой! А то как бы ты им знатность не испачкала!

— Чего вы кричите? Вам-то что? — сказал Берл. — Что случилось?

— Мне за свою дочь краснеть не приходится! Если им не нравится, не надо. Я их освобождаю от этого дела! — кричала женщина во весь голос.

— Пойдемте в дом! Не надо на улице! — раздраженно проговорил Берл.

В доме царил полумрак, и здесь мать невесты дала волю своему гневу.

— Скажи пожалуйста! — обратилась она к парню. — Звали мы тебя? Посылали за тобой? Ведь они там небось думают, что мы тебя силой держим? Утащили парня у Розенцвейгов и хотим его насильно окрутить? Моя Рахилька еще может потерпеть! Ничего! Ей незачем торопиться!

— Может, хватит? — сказал Берл тоном, свидетельствовавшим о том, что он в этом доме не чужой.

— Нет, в самом деле, Берл, если твои родители не хотят, может быть, и правда, не надо? — не унималась женщина. — Ну, а ты? Чего ты плачешь? Нечего! Нечего тебе плакать! — обратилась она к дочери.

Берл смотрел на девушку. Она закрыла лицо руками, и во всей ее фигуре, казавшейся сейчас, в полутьме, особенно нежной, детской, было столько симпатии, что его охватило теплое чувство к ней. Он говорил ей мягким, ласковым голосом, в котором слышалось, пожалуй, больше жалости, чем любви:

— Перестань, Рахилька! Перестань!.. Прошу тебя!

Он умолял девушку, гладил ее руки, неуклюже встряхивал ее, чуть не опрокидывая вместе со стулом.

Она открыла лицо и смотрела на него широко раскрытыми влажными глазами так же напряженно, как прежде. Но сейчас, когда на глазах были слезы, ее взгляд выражал скорее испуг, нежели кокетство, ради которого ему было. придано такое напряжение. Взгляд этих влажных глаз еще больше волновал парня, и он стал кричать:

— Бог мой, я руки на себя наложу! Ведь я жениться на ней хочу! Ведь я…

— Что такое? Что случилось? — послышался вдруг голос, и в полуоткрытую дверь ворвалась полоска света. Затем вспыхнула зажженная спичка. Берл увидел два тусклых глаза на бледном лице с черной бородкой. При вспышке света оно напоминало лицо покойника. Берл хорошо знал, кто это. Это был отец Рахильки.

Никто не ответил на его вопрос.

Отец зажег лампу и стоял, держа ее в руке.

— Что случилось? — спросил он снова.

— Не знаешь? — ответила мать. — Розенцвейги привередничают…

— А кто за ними посылал? Кому они здесь нужны? — вскипел отец. Но долго горячиться он не мог, его сразу же начал душить кашель, голос охрип, и слов нельзя было разобрать.

— Успокойся! Успокойся! — проговорила мать, взяла из рук мужа лампу и усадила его.

Девушка перестала плакать, побежала и принесла стакан воды. А Берл смотрел, как отцу вливали в рот воду, ломал себе руки, хватался за голову и повторял в отчаянии:

— Что мне делать? Что же мне делать?

Когда Лейзер Шпилитер успокоился, он встал, выждал минуту, напряг жилы на шее и, подобно дочери, попытался придать своим тусклым глазам строгое выражение. Затем, обращаясь к Берлу суровым, хриплым голосом, заговорил:

— Пока не будет помолвки, я не хочу, чтобы ты встречался с Рахилькой. Она — девушка, ты — молодой человек… Ты понимаешь, что так будет лучше… Рахилька, иди в комнату! — добавил он и указал дочери на дверь соседней комнаты.

— Спокойной ночи! — сказал парень и, не в силах унять волнение, медленно двинулся к выходу, а тень его широких плеч поползла по стене, захватила половину комнаты и поглотила отца и дочь.

В тот же вечер, когда мать собирала Берлу на стол, он хватил тарелку с супом об пол с такой силой, что картошка из супа взлетела под самый потолок.

Для родителей Берла брак их сына с дочкой Лейзера Шпилитера был не только вопросом о происхождении, хотя Розенцвейгам, считавшимся одной из самых благородных семей в городе, все же не пристало породниться с Лейзером. Пожилые люди рассказывали, что в молодые годы он вел не слишком благочестивый образ жизни… Немецкий язык, элегантная внешность, чересчур частые поездки Шпилитера в Варшаву в обществе местного барина — все это нисколько не импонировало реб Ицхоку Розенцвейгу, набожному, крепкому хозяину, которому местные обыватели первыми уважительно желали «доброго утра», встречая его с талесом и филактериями [46] Филактерии — кожаные коробочки с заключенными в них библейскими текстами. Во время молитвы филактерии надевают на лоб и на левую руку. под мышкой по пути в синагогу. Но старика реб Ицхока уже не было в живых. Осталась вдова с шестью взрослыми сыновьями, не знавшими никакого ремесла (Ицхок Розенцвейг не пожелал видеть своих детей ремесленниками). Дела в магазине реб Ицхока пошатнулись еще при его жизни, а после смерти ухудшились настолько, что это заведение уже не могло прокормить семью. И сыновья, вынужденные заботиться сами о себе, расползлись в разные стороны — кто уехал в Америку, кто в Лодзь. А Берл, подучившись, стал обойщиком. Он приобрел несколько машин и открыл в доме Розенцвейгов, принадлежавшем пока им, небольшую мастерскую. Парень он был способный, руки ловкие, вот и стал работать и очень неплохо зарабатывать. К тому же он помогал матери, и поэтому все в доме прониклись к нему уважением и побаивались слишком ему противоречить.

Случилось так, что однажды в субботу он познакомился в городском саду с дочкой Шпилитера, влюбился в нее и стал заходить к ним в дом.

Лейзер Шпилитер, часто бывавший гостем в доме Розенцвейгов, когда еще жив был старый Ицхок и дом считался одним из благопристойнейших, хорошо знал этого парня еще ребенком. Шпилитеры с большим интересом ждали, что из него получится. Парень хорошо зарабатывал и был членом такой уважаемой семьи… Но когда мать Берла обо всем узнала, она позвала старшего сына Гдалью, и они вдвоем накинулись на бедного парня.

Дело тут, как уже было сказано, шло не только о родовитости. Мать, которой после смерти мужа пришлось пережить не одно унижение, привыкла ко всему; старшие сыновья женились совсем не так, как о том мечтал Ицхок. Мать говорила, что муж ворочается в могиле, узнав, с кем он породнился. Однако реб Ицхок спокойно лежал в земле, а парни делали, что хотели. Она бы и на этот раз помалкивала, но в данном случае дело обстояло иначе. Парень, родившийся в крепкой, отличавшейся отменным здоровьем семье, был высок, широк в плечах и крепко сшит. Свою возлюбленную, едва достигавшую ростом его груди, он мог спрятать в рукаве. Его нисколько не тревожила мысль о браке с этой девушкой, унаследовавшей от отца худосочность и тонкие, недостаточно крепкие кости. Как родители ни старались раскормить свою дочь, нарастить на ее костях побольше мяса и жира, хоть это и не соответствовало ее тонкой шее и талии, — все же она очень походила на тщедушного ребенка с чрезмерно высокой грудью и не по годам широкими бедрами…