Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Мама, ты узнаешь меня?

Соре-Ривка шевельнула головой.

Стоявший при этом Мозес не смог удержаться и крикнул, всхлипнув:

— Двойра, что ты наделала?

Старший брат рассердился:

— Мозес!

Аншла при этом не было. Отец не хотел встретиться с дочерью.

Двойра стояла не шевелясь. Ни одной слезы не проронила она за все время болезни матери.

И пока дети с щемящей болью в сердце кружат по улице, время от времени притрагиваясь руками к стенам, к дверям больницы, Соре-Ривка видит себя в большой синагоге. Синагога уставлена длинными ящиками с песком, в которые воткнуты большие поминальные свечи, совсем как в канун Судного дня. Но свечи не горят. Вдоль стен синагоги тянутся полки с начищенными до блеска горшками, все они освящены к пасхе. И она удивляется: к чему горшки в синагоге? Она вглядывается в горшки и узнает их одного за другим. Ведь это же ее горшки, привезенные из старого дома, в которых она круглый год стряпает свою убогую пищу. Одного за другим узнает она их — вот этот большой, пузатый, с надтреснутым краем, достался ей по наследству от матери, а этот, рядом, куплен ею на пасху. Что понадобилось ее горшкам в синагоге? В синагоге собрались евреи, одетые в белые балахоны, но они не молятся — ждут чего-то. А среди евреев на амвоне возле раввина видит она своего Аншла перед раскрытой торой, на нем талес поверх балахона, постиранного ею к празднику. Он стоит у раскрытой торы и читает. Соре-Ривка удивляется — чего все ждут? И с чего это она лежит в кровати? Нужно подняться, но она не может, она привязана к кровати… Почему это она вдруг привязана к кровати? Где Аншл? Куда он сгинул? Только что был на амвоне и — уже нет его. Никого в синагоге нет. Она лежит одна, среди голых четырех стен, и — никого нет. Под ее кроватью открывается яма, вот-вот она свергнется туда вместе с кроватью, и никого нет — нет Аншла нет никого из детей. Где они? Мама, мама родимая, где это я? В чужом доме одна-одинешенька.

В страхе открывает она глаза, озирается и видит — вокруг ее кровати стоят муж и дети, все здесь, даже Двойреле и та здесь… Аншл стоит у ее изголовья, раскачивается и что-то благоговейно шепчет — она все видит; видит каждого в отдельности: видит Шлоймеле и свою невестку, подарившую ей черный кружевной платок, чтобы в нем ходить в синагогу. Глупое дитя, разве у меня есть время ходить в синагогу? Бог меня, конечно, простит, я же была обязана готовить еду для мужчин, думает она про себя. Почему так плачет Мойшеле? Она хочет ему сказать: не плачь! И она это говорит ему… Только бы он услышал, думается ей, только бы он услышал. Смотрите, и Двойра здесь!

О, ведь она должна сказать Двойре что-то очень важное, очень важное; все время это вертелось у нее в голове, она все боялась, как бы не забыть, и как раз теперь забыла. Нет, нельзя этого забыть. Соре-Ривка из последних сил раздирает веки и смотрит на Двойру. Она хочет сказать ей о чем-то очень важном, но крики детей оглушают ее, не дают вспомнить, что же она должна сказать Двойре.

Плач детей надрывает сердце Соре-Ривки, вот она и забыла, что собиралась сказать Двойре. Нет, нельзя забыть, она — мать. Теперь вспомнила — вот оно: «Ты должна вести себя, как порядочная еврейская девушка, иначе — я не смогу улежать спокойно в могиле».

Теперь она все сказала — Двойра ведь меня слышала — и сердцу стало легче, камень с души свалился, тяжелый камень. Она уже может слушать младшеньких. Ичеле, молись каждый день, не забывай читать по мне поминальную молитву, хорошо обходись с отцом. Пообещайте мне, дети, что все будете хорошо обходиться с отцом, не забудете его под старость. Только слышали ли дети? Да, да. Дети слышали, дети у ее смертного одра пообещали выполнить все, о чем она просила. Теперь все — и на сердце у нее легко, так легко… Это так хорошо, — все, теперь она может спокойно закрыть глаза.

Соре-Ривка закатывает глаза, устало смыкаются веки над желтыми глазными яблоками, и голова откидывается к стене.

Но тотчас плач детей снова возвращает ее из забытья. «Ма, дарлинг ма!», «мама родная». — Соре-Ривка снова с усилием раскрывает глаза и мертвенно-немо смотрит на детей. Она снова узнает их, но все немного мешается, облики детей путаются, только в ушах явственно звучит голос Аншла. Он не плачет, а набожно молится, она взглядом ищет его и не может найти. «Он стоит у моего изголовья и читает молитву», — уже совершенно успокоенная, она предает себя в чьи-то руки…

И тотчас озаряется синагога — вспыхивают большие свечи в ящиках с песком. В синагоге светло, евреи в белых балахонах и талесах, раскачиваясь, молятся — так проникновенно, набожно, а на амвоне, у ее изголовья, стоит одетый в балахон и талес Аншл и читает тору, голос его так приятен, и чтение на этот раз звучит так прочувствованно, так сладостно.

Только бы ему достало сил — было ее последней мыслью. И она уснула под мелодию молитвы Аншла.

Из глубины ночи кто-то пришел ей навстречу. Это была ее мать в широком турецком платье и платке, надвинутом на лоб. Мать сказала ей:

— Дитя мое, не пугайся.

Плач детей, крики «ма» ее уже назад не отозвали…

По переулкам Ист-Сайда высокая изможденная белая кляча тащила катафалк, накрытый черным покрывалом погребальной братии «праведных людей, выходцев из Гостинина». За катафалком шли Аншл и семеро детей Соре-Ривки. Припадая к катафалку, провожали они мать плачем и воплями, ненадолго привлекавшими внимание прохожих. Позади следовало несколько земляков, а среди них реб Ицхок, служка погребальной братии, далее двигалась одна карета, в ней сидели сват со сватьей и невесткой. По желанию Мозеса катафалк провезли через Эсик-стрит, чтобы соседи по подвалу имели возможность отдать последние почести своей «зеленой» соседке. Возле подвала действительно дожидались бывшие соседки, которые, вздыхая, сопровождали катафалк несколько кварталов, но, вспомнив о своих обязанностях, немыми взглядами попрощались с катафалком и вернулись назад к своим кухням. У Вильямсбургского моста процессию покинули чужие люди, гостининские земляки и сваты, а истомленные плачем дети уселись в карету. Один только Аншл не хотел сесть в нее. Положив руки на катафалк, он проводил Соре-Ривку до самого кладбища, а людям, проходившим мимо и видевшим эту повседневную картину — катафалк с одним-единственным человеком позади, — и в голову не приходило, что истинного подвижника везут к месту вечного успокоения…

Придя вечером после работы домой, она нашла дверь студии запертой, а ключ на своем обычном месте. Это не было для нее новостью, Бухгольц часто так делал. Что ее удивило — это печурка, которая оказалась потухшей, холодной, — знак того, что он весь день дома не был. Она принялась, как всегда, готовить ужин — растопила печурку, сварила сосиски, нагрела горох, купленный по дороге домой, — так, как делала это каждый вечер. Полагала, что Бухгольц с минуты на минуту войдет. Но прошло довольно долгое время, а его все не было, и она начала беспокоиться. Ужинать одной было неприятно, хотя она и была голодна. Усевшись возле разгоревшейся печурки, у зажженной лампы, Двойра ждала его. Сидя так, она думала о нем, о себе и еще о чем-то таком, о чем боялась подумать вслух, чтобы кто-нибудь ее мысль не подслушал…