Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Ей хочется подольше так лежать, думать, тихо-тихо думать, пока не придет сон. Такая одолевает ее усталость, такая сонливость — все косточки истомлены и лежат, рассыпавшись по постели, — при самом большом желании она не в силах собрать их вместе. И так сладка ей усталость, ах, если бы дали ей так лежать, лежать…

Часы бьют шесть. Она знает, что пора подняться, ей необходимо подняться, подошел крайний срок. Он уже, вероятно, лежит с открытыми глазами, но боится шевельнуться, чтобы ее не разбудить. Соре-Ривка знает своего Аншла. «А с чего это она разлеглась, ведь становится поздно», — думает мать и не поднимается. Что же она не встает? Что это она себе за праздник устроила? Но она лежит, и так ей хорошо лежать. Ей никогда еще не было так приятно лежать в кровати, как сейчас.

Она видит, как Аншл спускает ноги с кровати, одевается. Там, в другом углу, тоже слышится возня — просыпается Мозес. Чем же это кончится? Ничего у нее не болит, наоборот, она чувствует — все отлегло, только усталость не прошла, и так неодолимо желание лежать.

— Соре-Ривка, — говорит Аншл, — тебе что-то не так?

— Нет, не знаю, мне почему-то не хочется вставать, Этого он не ждал. Никогда не слышал он от нее, чтобы ей чего-нибудь не хотелось делать.

— Ну, раз тебе не хочется, не вставай.

— Кто же тебе приготовит завтрак?

— Завтрак будет приготовлен.

— Ладно уж, ладно. — Она пытается подняться и не может.

— Аншл, — говорит она, — не знаю, что со мной.

— Ты, наверно, простудилась. Полежи денек в кровати… К вечеру тебе станет лучше.

— Ты прав, — говорит она и остается лежать. Аншла удивляет, что она так легко соглашается, — лежать не в ее привычке; он пугается и подходит ближе к кровати.

— Тебе не по себе? У тебя что-нибудь болит?

— Нет, ничего… Только устала я.

— Отдохнешь денек в кровати, отлежишься.

— Я тоже так думаю, — говорит она и вытягивает скрюченные ноги.

Аншл диву дается — это так на нее не похоже!

Днем, несколько позднее, Соре-Ривка снова стала терзаться: что же я лежу? Там, на прежней квартире, она была близка с соседями, можно было послать Фейгеле за соседкой, и та приготовила бы ей ужин; здесь, на новой квартире, она еще не успела ни с кем познакомиться, и соседи здесь люди какие-то чужие, не ровня ей — не утруждать же чужих людей. «Буду лежать, — думает про себя Соре-Ривка, — пока дети не вернутся из школы». Между тем мать впадает в забытье, и чудится ей, что она умерла, и хорошо ей оттого, что умерла; она лежит в кровати, все члены ее распластаны по постели, и не нужно двигать ими. Не нужно подниматься с кровати, никогда больше не нужно. Ни о чем больше не нужно заботиться; не нужно думать о первом числе месяца, о квартирной плате, о белье, об одежде для детей; счета в лавчонках тоже ее не касаются… И все обстоит как надо — все делается само собой: само собой стирается белье, сами собой растут дети, сама собой возникает пища, убираются комнаты, она больше ничего не должна делать, только лежать, лежать, лежать…

Потом, как открытая книга, встает перед ее глазами детство. Соре-Ривка видит свою мать — вот она входит в дом, на ней широкое платье, платок спущен на лоб. Соре-Ривку удивляет, что мать пришла. Она ведь знает — ее мать умерла и лежит на месте вечного покоя в Ленчице, куда она, Соре-Ривка, перед тем как отправилась в Америку, не съездила, чтобы почтить могилы предков. «Как же мать перебралась в Америку, как она переплыла через океан? Дивно, — думает про себя Соре-Ривка, — дивно».

Между тем, квартира меняет свой вид, снова превращается в подвал, который вместе с тем тот же дом на старой родине, с потолком на трех толстых балках. Вот она видит среднюю, самую толстую, с которой свисает подцепленный к крюку подвесной подсвечник… И Соре-Ривка в изумлении. Что это? Где я? В старом доме? В Америке? Все квартиры, в которых она жила, сливаются перед ее глазами в одну квартиру… Время теперь — канун субботы, на полке выставлены ее горшки, протертые, начищенные. В углу, возле плиты, стоит Двойреле и над тазом расчесывает волосы; Двойреле еще маленькая девочка, Иойне-Гдалье еще маленький мальчик, Иче-Меер на руках у сестренки.

«Необходимо подняться. Чего же это я лежу? Ведь Аншл сейчас придет из синагоги», — рвется она из объятий сна.

Она просыпается и видит свою маленькую дочурку Фейгеле с книгами в руках — девочка только что пришла из школы.

— Погибель на врагов моих… — Соре-Ривка сбрасывает с себя сонливость. — Где это я была? В Америке или там, в старом доме?

И, уже очнувшись, она с открытыми глазами лежит и смотрит на Фейгеле. Соре-Ривка начинает сознавать, что с ней творится.

«Что же будет с девочкой? На чьих руках я оставляю ее?»

И при этой мысли она явственно видит одиночество своего ребенка.

«Кто ей головку расчешет? — говорит про себя Соре-Ривка. — Что же это я себе за праздник устроила?»

Она с огромным усилием поднимается в кровати и спускает на пол ноги — еще не время, еще не время…

Соре-Ривка прошла только два шага — колени у нее подкосились, в глазах замелькало, голова отделилась от тела и где-то в вышине пылала огнем.

— Ма, ма, ма! Что с тобой? — Девочка подбежала к растянувшейся на полу матери.

Мать не отвечала.

— Ма, ма-ма! — закричала девочка и распахнула дверь. — Ма!..

Вошли какие-то соседки и уложили Соре-Ривку на кровать.

Когда Аншл пришел с работы домой, он застал сына с женой у кровати матери. Тут же был врач, который шептался с Соломоном. Дети притихли, сидели, забившись по углам, а по дому ходили на цыпочках. Аншл подбежал к кровати. Соре-Ривка лежала вся в жару, и щеки ее были багрово-красны. Редкие седые волосы, выбившиеся из-под белого платка, которым была повязана голова, слиплись в проступивших на лбу каплях пота. Соре-Ривка в кровати пылала от жара. Никогда Аншл не видел ее такой цветущей, с такими румяными щеками, только губы были синие — цвета селезенки. Она лежала с открытыми глазами, а во взгляде был страх. Увидев Аншла у кровати, она посмотрела на него так, словно просила прощения за то, что заболела.

— Соре, что тебе? — Аншл назвал свою жену только первым именем, как, бывало, называл ее в самые нежные минуты их жизни.

— Аншл, — пошевелила она губами и протянула к нему свою жесткую, натруженную руку, которая теперь была неестественно бледна.

— Что с тобой, Соре, жизнь моя? — весь в поту от волнения спросил Аншл.

— Не знаю, Аншл, — покачала она головой.

— Что говорит доктор? — сдерживая слезы, спросил Аншл у сына.

— Маму забирают в больницу.

— В больницу? — удивился почему-то Аншл и остался стоять, ошеломленный.

— Еще неизвестно, что это, — сказал старший сын.

— Еще неизвестно, что это? — Аншл удивлялся и повторял слова сына.