Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Она права, — откликнулся Соломон.

Как бывает в подобных случаях, должно же было случиться, что Бухгольц не мог найти ключа от двери. Он поставил на пол корзину, затем прошло еще немало времени, пока он опорожнил все карманы и при этом открыл перед родней Двойры их содержимое, что не могло, само собой разумеется, поднять его репутацию в глазах ее родителей. Наконец ключ был найден в заднем кармане брюк, и Бухгольц открыл дверь.

Аншл с палкой в руке расхаживал по «прекрасному салону», вглядывался в Бухгольца, рассматривал обернутые мокрыми плахтами статуи.

— Мне достаточно увидеть дворец, и я уже знаю, что тут за граф, — бормотал он про себя.

— Ты мне, доченька, оставила письмо, что уходишь из дому и никогда больше не вернешься, — мать комкала листок бумаги. — За что же это мне? Что я тебе такого сделала, дитя мое? — К Соре-Ривке только теперь вернулась способность говорить.

— Почему вы ее оплакиваете? Разве она, упаси бог, умерла? В Америке случаются такие истории. — Старший брат говорил в тоне добродушного юмора, чтобы все это событие перевести на деловую почву. — Мои родители еще «зеленые», привыкли к старым обычаям, — обратился он к Бухгольцу. — Будем говорить о деле — моя сестра ушла из дому, вот мы и пришли удостовериться, с кем ушла, куда ушла. Хотим знать ваши намерения. Мы — ее семья… Мы имеем право знать…

Бухгольц стоял посреди комнаты и не знал, что говорить и что делать. Он только глупо кивал головой на все, что Соломон говорил, словно поддакивая ему.

— Девушка бежала из дому с парнем, и мы хотим знать — обвенчались ли они? Вы были у судьи?

— Двойра моя жена, моя настоящая жена. — Бухгольц бил себя рукой в грудь. — Моя настоящая жена, йес, йес, моя законная жена. — Бухгольц кричал таким громким голосом, что брат Двойры испугался.

— Все ол райт! Чего же вы хотите? — повернулся Соломон к родителям и стал им растолковывать. — В Америке так водится — если парень любит девушку, ему не обязательно спрашивать разрешения родителей. Он может отправиться с ней к первому попавшемуся судье.

Соломон говорил это отцу успокаивающим тоном, а втайне был рад, что свадьба Двойры ему не обойдется ни в грош.

— Какое такое ол райт? Они обручились, повенчались? — настаивал Аншл.

— Ты ведь слышишь, что она его жена, значит, они поженились. Примите мои поздравления! Я — брат Двойры, Злотник, Соломон Злотник. Из фирмы «Обувная компания Аронзон». Двойра, что же ты молчишь? Почему ты не представляешь меня своему мужу?

— Что у них там ол райт? Что? — раскричался Аншл. — Они обручились, повенчались? Я хочу знать — да или нет?

— Что ты кричишь? Тут и судья может обвенчать, утвердить бракосочетание. — Соломон старался показать Бухгольцу, что он уже далеко не «зеленый», что он знает, как все ведется в Америке.

— За что мне такая кара? Я так надеялась, что удостоюсь счастья — вести тебя под венец. — Соре-Ривка только теперь вспомнила о самом важном для нее.

— Дура! «Вести под венец»! Кого вести под венец? Это — Америка! Идем, сию же минуту идем отсюда! Я не хочу одним воздухом с ней дышать! Не хочу больше в глаза ее видеть. Это ведь, сама видишь, Америка, без обручения, без венчания… — Аншл тащил Соре-Ривку за собой.

— За что ты так со мной поступила? За что мне такая кара? — Поток слез хлынул из глаз матери, простиравшей руки к Двойре.

— Я не могла иначе, мама, — ответила Двойра, глядя куда-то в сторону.

— Дура, что ты стоишь? Кого увещеваешь? Разве у нее есть сердце? Сию же минуту идем! — Аншл тащил Соре-Ривку за собой.

— «Зеленые»… Они еще недавно в этой стране, — оправдывался Соломон перед Бухгольцем за своих родителей.

Когда молодые остались одни, Двойра подошла к Бухгольцу и, как теленок, припала головой к его широкой большой груди, а он прикрыл ее, заслонил своей большой сильной рукой.

Злополучный уход Двойры из дому так потряс семью, уже почти вполне обосновавшуюся в новой стране, что под ногами у Соре-Ривки заколебалась почва. Аншл ходил злой и взволнованный — он не упоминал имени дочери, но нетрудно было видеть, что ни на минуту не может забыть ее, мысль о ней терзала его днем, мучила ночью, и, не находя исхода, его горечь изливалась на Соре-Ривку, — все, что она делала, никуда не годилось. Еда была ему не по нутру, работа не по сердцу, и он не переставал ссориться с детьми. Но со старшими он все же опасался связываться — Голубчик Мозес был после ухода Двойры (и при увеличившихся расходах на новую квартиру, которую они теперь сняли) главным кормильцем семьи, а второй, Иойне-Гдалье (которого теперь звали только одним именем — Иойне), хотя и продолжал учиться, тем не менее все дни тяжело, через силу, работал и каждую неделю давал матери на содержание дома несколько долларов. Что он, Аншл, станет делать, если из-за него и они уйдут из дому? И он обрушивался со всей тяжестью своего мрачного настроения на младших мальчиков. Для него вдруг словно стало новостью, что в Америке не каждый день молятся, и он с них глаз не спускал: «А ты, когда ты сбежишь с девкой? А ты, когда ты крестишься?» Но ведь дело происходило в Америке, и мальчики, конечно, не оставались в долгу; в доме не прекращались ссоры и дрязги — Аншл отравлял Соре-Ривке жизнь.

А ночью! Мало того, что она не могла уснуть, не смыкал глаз и он. Иногда он сдерживал себя, когда знал, что она не спит, но если ему казалось, что она спит, он всю ночь ворочался с боку на бок и громко вздыхал: «О господи — необрученная, невенчанная…»

Будто ножом полосовали сердце Соре-Ривки.

— Аншл, почему ты не спишь? Что тебе, Аншл?

— Сплю, сплю, — бормоча под нос, успокаивал ее Аншл и тяжело, так, что кровать под ним стонала, поворачивался на другой бок, лицом к стене.

— Может, мне пойти к ней?

— Дура, зачем ты пойдешь, зачем? Чтобы она ушла от него? Ведь это же еще хуже, разве ты не понимаешь?

— Нет, не дай бог! Пойду уговорю, чтобы они поженились, она же девушка из порядочной семьи…

— Она ведь говорит, что уже вышла замуж за него, «по-американски». Зачем же ты пойдешь?

— Разве она крестилась, руки на себя наложила? — пыталась Соре-Ривка оправдать Двойру.

— Дура, корова, ослица!

И Соре-Ривка умолкала.

Тем не менее Соре-Ривка не могла успокоиться. Вдруг средь бела дня, стоя, согнувшись, над бельем, вспоминала она, что ее дитя, ее дочь живет с чужим мужчиной под одним кровом, необрученная, невенчанная; озноб проходил по ее телу, колени подкашивались от ужаса, и сердце билось, как у преступника. Она хватала платок и, набросив на себя, бросалась бежать куда глаза глядят. К чему ей слушать, что Аншл говорит? Свое родное дитя она бросила на произвол судьбы. Соре-Ривка оставляла корыто с замоченным бельем и бежала. Куда бежала? Разве она помнила, где дочь ее живет? В прошлый раз ее вел туда старший сын. И, миновав несколько домов, она возвращалась назад и снова становилась к раковине достирывать белье.