Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Не могу точно сказать, что это будет, но мне кажется, что так выглядела Ева, когда она пришла к Адаму, чтобы он сделал ее матерью. Она была маленькая, еще не развившаяся девушка, пугливая, с небольшой головкой, но в складках ее живота уже было разлито материнство всех грядущих поколений, неизменная тема всего человечества — вожделенное начало нашего смертного бытия.

— Почему же вы этого не делаете?

— Потому что не могу… Не знаю, смогу ли я запечатлеть вечное великое материнство в этом маленьком, развившемся детском животе — материнские муки, любовь, греховность похотливого желания, слабую улыбку сквозь слезы на детских губах.

Двойра молчит.

— Иногда мне кажется, что вижу «Мать» так близко — вот-вот пойду и вылеплю, а иногда она от меня так далеко, что боюсь, как бы у меня не получилась просто девка из глины, безжизненная, бескровная, без всего этого…

— Вы сможете это сделать, Хаскл.

Бухгольц вздрагивает.

— Вы же мне сами сказали.

Его лицо озаряется отсветом ее улыбки.

— Да, я об этом забыл. Но так странно прозвучало мое имя в ваших устах… Называйте меня с сегодняшнего дня Хасклом, прошу вас, называйте меня так, не называйте больше Бухгольцем. Обещаете?

— Да, — кивает она головой.

— Тогда хорошо, хорошо, хорошо, — парень хлопает в ладоши, — конечно, я смогу это создать, и создам, увидите. Завтра же начинаю над этим работать. Вам нравится идея? Великая идея, не правда ли? Эта «Мать» — не мать, а мать и одновременно дитя. Нравится вам?

— Очень нравится.

— Понимаете, что я хочу этим сказать? Начало в слиянии с концом — точно круг, — понимаете! И мать и ребенок — в одном.

— Нет, не понимаю, но то, что вы хотите создать, очень красиво. Мать-дитя. Мать в самом деле так выглядит…

— А вы думаете — это поймут? Опять будет стоять запыленная фигура в студии, и мыши будут ее грызть…

— Тоже, подумаешь, забота! Вы разве делаете ваши работы для них? Ведь вы творите для себя, не правда ли?

— А где я возьму деньги на мрамор, я хочу это высечь из мрамора, — говорит озабоченно Бухгольц.

— На это мы деньги раздобудем.

Слово «мы» воодушевляет Бухгольца больше, чем все ее слова, и он внезапно хватает девушку за руку.

— Двойра, вы хотите, чтобы я создал «Мать»?

— Да, — кивает Двойра головой.

— Идите ко мне жить.

Двойра на мгновение останавливается, но тут же, не произнеся ни единого слова, опускает она голову и, уставясь в землю, продолжает идти.

— Когда вы возле меня, я знаю, чего хочу, — почти кричит Бухгольц.

Двойра не отвечает.

Минуту спустя Бухгольц разражается смехом.

— Что вы смеетесь? — спрашивает она тихо и серьезно.

— Я не знаю, что говорю… Простите меня, я пошутил.

Не проронив больше ни слова, они после этого разговора сразу же расстались.

Несколько дней они не виделись. Бухгольц приходил к фабрике, ждал ее, но она к нему не выходила. Бухгольц думал, что она сердится на него за нелепое предложение перейти к нему жить. Ему представлялось, что он выглядит в ее глазах бродягой, уличным парнем, а может, и хуже того. Сказать Двойре, чтобы она шла жить к нему, в его трущобу, мог только низкий человек. Бухгольц находился в состоянии отчаяния, которое нападало на него время от времени. В такие минуты ему казалось, что он не достоин того, что живет на белом свете, что он бессовестный плут, обманывает себя и других, что его искусство не искусство, а сам он — не более, чем заурядный невежда. В такие дни у него появлялось неодолимое желание взять молот и разбить вдребезги, на мелкие осколки, все свои скульптуры, и — конец всему. А так как никакому ремеслу он не учился и образования у него не было, он видел себя ни на что не способным, разве только стать бродягой, пуститься по стране, скитаться из города в город, а то наняться к разносчику товаров — помогать носить огромные кипы по поселкам. Поступить на фабрику, заключить себя на целый день в четырех стенах, как все это делают, — с этим он не мог примириться не только в действительности, но даже в воображении.

Итак, Бухгольц последние несколько дней предавался отчаянию. Разговор с Двойрой, который закончился его бессмысленным предложением, ее смущенное молчание в ответ — все убеждало его в легкомысленности того, что он сказал Двойре. Не только его слова, но даже идея создания большого, бессмертного произведения «Мать», которое, считал он, должно больше всех других работ воплотить в себе идею его искусства, — рождена не искренним чувством, а позой, которую он себе придумал, чтобы обманом завлечь невинную девушку, возвыситься в ее глазах. Он это выдумал, чтобы произвести на нее впечатление и тем самым пленить ее. Ведь все это по самой своей сути плод его пустоты. Если бы задуманное им действительно было глубоким откровением, он бы этого не выболтал. То, что он разгласил свою идею, казалось ему доказательством его неискренности и нечестности.

Как и всегда, когда им овладевали подобные настроения, Бухгольц валялся на своем ложе в солдатской рубахе, пиджаке и ботинках, укрытый всеми тряпками и простынями, находившимися в студии и служившими для увлажнения его глиняных идолов. В студии было так холодно, что большое окно — оно было, впрочем, оклеено бумагой и обложено лохмотьями, а места, где не было стекол, заставлены кусками картона — по краям замерзло, тряпки, стекла и рама превратились в сплошную глыбу льда, и хотя солнечные лучи сюда проникали, им удалось расплавить наледь только в средине окна, создав подобие лунного круга. На стуле возле кровати лежал обломанный со всех сторон хлебец. Бухгольц вчера получил его в еврейской лавке, где ему предоставлен кредит. Уже двадцать четыре часа лежал он таким образом и даже не думал подниматься. Статуи «Самсон», «Адам», над которым он начал работать, и другие скульптуры стояли закутанные в мокрые саваны, точно обледенелые трупы. А он лежал и думал только об одном — как ему поступить с собой, к какому ремеслу он больше всего подходит. Бухгольц мысленно перебирал различные занятия, которым он мог бы себя посвятить. Может, стать продавцом магазина готовой одежды в Даун-Тауне или, может, выучиться на шофера. Это, кажется, было бы ему больше всего по душе — находиться целый день на улице, мчаться на автомобиле, катать парочки. Это очень интересно — он стоял бы со своим автомобилем у роскошных отелей на Бродвее или у оперы, любовался красивыми, роскошно наряженными дамами, поздно ночью возил таинственные подозрительные пары в богатые отели Куни-Айленда… Или, может, поступить клерком в отель. Английский он знает, силенок ему не занимать, вот он и наймется в богатый отель — таскать чемоданы, чистить ботинки… Тут можно увидеть человеческий калейдоскоп — людей со всех концов страны: молодых женщин, одетых в шелка, в богатые шубы, в такие прозрачные платья, что можно разглядеть их маленькие точеные, изящные ноги, ступающие по мягким персидским коврам, залитым из конца в конец праздничным электрическим светом, как водится в богатом отеле. Это было бы интересно. «Но кто меня уверил, что я обязательно должен чем-нибудь стать? Не хочу я ничем стать. Пущусь бродяжничать по стране, буду ездить на товарных поездах, шагать пешком, каждый день буду появляться в другом городе, увижу новых людей, буду странствовать в диких местах, на западе, к примеру, в Калифорнии, в Лос-Анжелосе, там, где апельсины цветут, где вечное лето, мексиканцы, шалые ковбои на конях и…»