Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Первое, что бросилось Двойре в глаза, была толстая сильная шея, которая шла от крепкого туловища. Девушка не могла себе представить, как — если даже Бухгольц и захочет — как он сможет свернуть шею этому здоровенному силачу? Ей это казалось невозможным, потому что весь этот человек был словно отлит из одного куска, он высился, живой, с детской улыбкой, чудилось — вот-вот, через мгновенье взмахнет он могучими руками и разнесет эту комнату.

— Как же это вы ему голову свернете? Он разве дастся? — выразила она свое удивление Бухгольцу.

— Я буду с — ним бороться, — ответил Бухгольц.

— Он окажется сильнее.

— Я уже боролся с ним. Вот, я сделал ему дыру в животе.

— Почему вы это сделали?

— Сам не знаю почему. Однажды ночью я лежал на кровати, а он стоял там, под светом луны, глядевшей в окно, и он показался мне таким глупым… Зачем я его создал? Кому он нужен? И чего я хотел, создав его с таким глупым лицом? Видели вы еще когда-нибудь такое глупое, идиотское лицо? Он ведь сам не знает, чего хочет.

— Это и есть красивое в нем. Он богатырь-дитя, — сказала Двойра, — всякий богатырь — дитя. Вот он стоит, он силен для одного себя и не знает, что делать со своей силой.

Бухгольц задумался.

— Как вы сказали? Он силен для одного себя?

— Да, просто так… Как музыкант, который для себя играет на скрипке.

— Вы правы, вы правы. Он силен для одного себя. Он играет своей силой… Это и есть то, что я хотел сделать, — восклицал Бухгольц, схватив ее за руку, — «Самсон, играющий своей силой». Он не такой богатырь, как Бар-Кохба [105] Бар-Кохба (Сын звезды) Шимон — вождь восставших во II веке рабов и свободных крестьян древней Иудеи. , который идет освобождать свой народ. Нет, он силен для себя, вот он и играет своей силой — выходит и поджигает поля филистимлян, захватывает девушку-филистимлянку, устраивает пир… Богатырь-ребенок… Это ведь и есть Самсон. Вы правы. Теперь он стоит, опустив руки и не зная, что с ними делать, как человек, который не знает, что делать со своей жизнью. Это и есть то, что я хотел создать.

Двойру его последние слова растрогали. Она в «Самсоне» видела Бухгольца. Бухгольц изобразил самого себя, создал притчу про себя.

— Что смотрите? Он вам нравится?

— Не знаю, нравится ли…

— О чем же вы думаете? — Бухгольц заметил, что она погрустнела.

— Не знаю, что со мной. Ваш «Самсон» расстроил меня.

— Почему?

— Мне кажется, что он несчастен, при всей своей богатырской силе — несчастен…

— Не печальтесь, прошу вас.

Она встала против Бухгольца и смотрела ему в глаза.

— Что вы смотрите?

— Почему мне кажется, что я знаю вас давно-давно?

— Мне тоже… С первой минуты, как я вас увидел, вы показались мне такой родной.

Оба молчали.

— Почему вы грустны? Бог одарил вас таким могуществом, такой силой.

— Я не грустен, — воскликнул молодой человек, изобразив на губах улыбку.

— Почему же вы так несчастны? Жизнь чем-то потрясла вас?

— Нет во мне того, ради чего надо жить! — Он вдруг отвернулся, усмешка на его лице обернулась гримасой боли, плача…

— В вас нет того, ради чего надо жить? Но у кого же тогда есть, ради чего жить? Вы создаете такие великие вещи — вы так сильны. Бог вас осчастливил.

— Меня бог осчастливил? — истерически смеялся он,

— Да, — кивала Двойра головой.

— Откуда вы это знаете, откуда?

— О, я это знаю. Это сразу видно. Вы еще дадите миру такие великие творения!

— Я дам великие творения миру? Я еще дам великие творения миру! — Бухгольц истерически повторял ее слова.

Неожиданно склонился он лицом к ее тонкой шее.

Двойра не отклонилась.

У нее потоком хлынули слезы, и, когда он поднял голову, она с мольбой в глазах потянулась к нему губами.

К досаде и огорчению матери, Двойра стала пропадать на целые вечера, и никто не знал, где она пропадает. Не действовали окрики, гневные угрозы, ничем не смог помочь даже старший брат Соломон, которого позвали и по секрету посвятили в эту историю.

— Мама, это Америка. В Америке так ведется — если девушка встречается с молодым человеком, родители не вмешиваются. Так вернее, — сказал старший брат.

Матери было неясно, что означает «так вернее», но она понимала — раз тут так ведется, остается молчать. Что же до Аншла, он уже ничему не удивлялся, ничто не представлялось ему невероятным, на все у него теперь была одна фраза:

— Это разве моя Америка? Это же ихняя Америка — они и позволяют себе делать все, что заблагорассудится.

Одно матери представлялось непостижимо странным: «Девушка встречается с молодым человеком, как водится у порядочных людей. Почему же она не сделает себе какой-нибудь обновы? Почему не сошьет нового платья, не купит ботинок, шляпку, как другие девушки? Двойра одета в тряпки, все на ней из обрезков, из лоскутьев… Что она делает с деньгами, которые зарабатывает? Домой приносит только несколько долларов в неделю, на что же уходят остальные деньги? Ну, а если тебе, так уж и быть, нравится молодой человек, почему не пригласить парня домой, представить своим родителям?»

Разговор по этому поводу заводил и старший брат, по-видимому, после длительного совещания с матерью.

— Двойра, — говорил он, — наша мать еще «зеленая», вот она и не знает… Но я-то знаю, что так ведется. Ты встречаешься с парнем — ол райт. Мы ничего не имеем против. Но почему тебе не привести его домой? Не представить родным? Если только, конечно, он достойный молодой человек и имеет «серьезные намерения».

Двойра была бледна как смерть и не отвечала.

Соре-Ривка потеряла покой, лихорадочно заметалась. Каждый день прибегала к старшему сыну: «Шлоймеле, что делать?» А когда Двойра возвращалась поздно вечером домой, мать еще не спала, сидела при свете лампы и ждала ее: «Дочь моя, где ты была так поздно?» Конечно, стали разыгрываться сцены — дошло до того, что старший сын пришел к матери и сделал ей выговор:

— Мама, что ты делаешь? А что будет, если девушка поднимется и совсем уйдет из дому? Это Америка. А впрочем, — добавил он, — может, ей не о чем тебе рассказывать. Может, у нее с ним еще не так далеко зашло… Когда дойдет до чего-нибудь серьезного, она тебе расскажет.

И мать из страха молчала, только мучилась бессонницей, целыми ночами лежала, не смыкая глаз.

Вечером, когда Двойра идет с фабрики, ее дожидается Бухгольц. Возле фруктового ларька стоит он, в конце Двадцать седьмой стрит. Она всегда встречает его знакомой тихой улыбкой, бросает на него радостный взгляд и, словно приросшая, шагает рядом. У него большие руки и приоткрытые губы, будто хочет проглотить, втянуть ее в рот. Они идут. Куда идут? Они и сами не знают. Какая разница…