Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Пока он лежал и мысленно выбирал себе карьеру, тихо, бесшумно открылась дверь и кто-то вошел, словно прошмыгнул крадучись… Он взглянул и решил, что ему это снится или это галлюцинация.

В комнате стояла Двойра. Она была в своей маленькой шапочке, в пальтишке с рыжей полуистертой лисой на плечах и что-то держала в руке. Корзинка? Узелок? Что это у нее?

Бухгольц не трогался с места, уверенный, что он все еще грезит… Ее шелковая шапочка покрыта снегом, рыжий лисий воротник и вьющиеся локоны влажны и липнут к лицу. «На улице, должно быть, снег идет», — подумал про себя Бухгольц, но с койки не поднялся.

Она стряхнула с себя снег, поставила сумку на пол возле двери, подошла к нему ближе и сказала со своей обычной скорбной улыбкой:

— Хаскл, почему ты лежишь в кровати?

Парень мгновенно вскочил.

— Двойра?

— Да, — кивнула она головой, — я пришла к тебе жить.

Бухгольц не мог понять, что происходит, он своим глазам и ушам не верил и стоял, зачарованный, с открытым ртом.

— Двойра!

— Ты же сказал, — снова улыбнулась она, глядя ему в лицо глазами, полными слез.

Бухгольц молчал, не знал, что делать. Он взял ее сумку и осмотрел со всех сторон.

— Ой, что за прелестная сумка!

— Я привезла ее с собой оттуда, из старого дома…

— Она кажется такой родной. — Бухгольц радовался, как ребенок.

— Какой тут у тебя беспорядок! — проговорила Двойра и принялась за уборку.

— У моего деда была точно такая же сумка, честное слово, — не переставал Бухгольц восхищаться ее сумкой.

Немного позднее они оба сидели у затопленной печурки. Где раздобыл Бухгольц денег на покупку угля — одному богу известно. Студия так прибрана, что ее не узнать. В комнате ощущается появление женской руки. Ничего, собственно, особенно не изменилось, и тем не менее все выглядело иначе: пол подметен, фигуры «Самсон» и «Адам» отодвинуты в угол, хромой, повалившийся на бок стол снова обрел ножку, — все на своем месте, книжки уложены, грязное белье укрыто от посторонних глаз. Сидят они оба у затопленной печурки, подле которой лежит мешок с углем, и Бухгольц снова делится с ней своими планами. Нет, теперь у Бухгольца совсем иные планы. Во-первых, у него есть деньги. Он вспомнил, что Мошкович предложил ему дело с одним евреем, книготорговцем из Даун-Тауна, который хочет купить у него «Самсона», отлить множество маленьких статуэток и продавать по доллару за штуку, а он, Бухгольц, будет получать десять процентов. «Завтра же увижусь с Мошковичем, он поведет меня к меценату, и я проверну это дело. Три миллиона евреев в Америке — три миллиона „Самсонов“. Десять процентов с трех миллионов долларов… Сколько это? Денег хватит, чтобы продержаться, пока он закончит работу над „Матерью“. А там — пусть только будет готова „Мать“ и пусть она получится так, как ему хочется, — с улыбающимся животиком!»

— Я знаю, что вырываю из себя свои творения, оскверняю их своими словами, как новорожденных детей, умерщвляю их прежде, чем они появляются на свет. Знаешь, я сын мясника. Мой отец был мясник. А я тоже…

Он вдруг остановился против Двойры и посмотрел ей прямо в глаза.

— Ну и что? — спросила она.

— А то, что во мне живут злые, дурные инстинкты, и я не способен чувствовать прекрасное, благородное, не кричащее… Фрейер про меня однажды сказал, что я умею создавать только больших, здоровенных, нелепых истуканов, потому что я сам такой. Ничего тонкого, изящного, в чем светилась бы душа, мне не сотворить… Ты тоже так считаешь, как Фрейер, Двойра?

Она смотрела на него своими большими глазами. В них отразилась вся ее жалость к его беспомощности. Взяв его за лацкан пиджака, Двойра сказала нежно и со слезами на глазах:

— Почему ты так думаешь про меня, Хаскл?

— Я полагаю, что все такого мнения обо мне. Иногда мне кажется, что это действительно так, что я мясник, не больше чем мясник с дурными, низменными инстинктами, и не способен ни на что благородное.

— Я не заметила в тебе никаких дурных инстинктов, это плохие люди выдумали.

— Ты и вправду так полагаешь? А я вот заманил тебя к себе лживыми речами…

— Неправда. Ты меня не заманил. Я сама пришла.

— Ты сама пришла, сама. Я не завлек тебя обманом, — не переставал повторять Бухгольц.

— Да, — кивала она головой.

— А почему же совесть меня грызет? — спросил он сам себя.

— Это, может, потому, что ты не рад моему приходу? — сказала она, кокетливо улыбаясь.

Бухгольц опустился на пол. Уткнувшись лицом в ее колени, он всхлипывал.

— Двойра!

— Чего ты хочешь, Хаскл? — сказала она, гладя его волосы холодными руками.

— Я не знаю, кто я! — Молодой человек прижался к ее коленям.

— Ты — Хаскл, Хаскл, Хаскл, — смеялась она, глядя ему в лицо.

Позднее они вышли на улицу и у Чайлдов поели лепешек с медом. У Бухгольца заметно улучшилось настроение — он то и дело хохотал, обнажая свои большие зубы.

Когда они вернулись домой, Бухгольц проводил ее до двери своей комнаты и остановился.

— Ты будешь спать здесь, а я пойду ночевать к Фрейеру.

И прежде чем она успела что-нибудь сказать, Бухгольц пустился вниз по лестнице.

— Хаскл, куда ты? — кричала она ему вслед.

— Так лучше, — ответил Бухгольц, сбегая со ступенек.

Назавтра утром, едва сияние рассвета прорвалось сквозь заснеженное окно, Двойра собралась уйти. Только она задумалась, куда положить ключ от дверей, чтобы Бухгольц его нашел, — дверь отворилась, и вошел Бухгольц. Взъерошенный, взбудораженный, небритый, он выглядел так, словно не спал всю ночь. Не произнеся ни слова, стал он метаться взад и вперед по студии. Двойра возилась со своими вещами и молчала.

Наконец Бухгольц подошел к ней и заглянул ей в глаза.

— Почему у тебя красные глаза? Ты плакала? — спросил он.

— Нет, я не плакала.

— Ты плакала, у тебя опухшие глаза, — повторил он.

Двойра не отвечала.

— А я подлец. Низкий человек.

— Почему ты ругаешь одного себя?

— Потому что я такой и есть.

Она молчала.

— Ты думаешь, с моей матерью я лучше обходился? Нет! Она давала мне с собою в хедер бублик с маслом, а я изводил ее, никогда отрадной минуты ей не доставил. Вечно терзал ее… Мне это доставляло удовольствие, понимаешь? Я матерей ненавижу, ой, как я их ненавижу! — Бухгольца трясло.

Она подошла и обеими руками дотронулась до него:

— Хаскл, что с тобой? Где ты был всю ночь? У тебя страшный вид!

— Я бежал от моей первой брачной ночи. В мою первую брачную ночь я захотел быть не женихом, а собакой, понимаешь, собакой со всеми уличными собаками наравне…

Яркий румянец залил лицо Двойры, зажег огнем все ее существо до самых глубин. Она закрыла лицо обеими руками и громко, навзрыд заплакала.