Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

И вот мать ждет, когда Голубчик Мозес вернется из «деревни», сын умница — она с ним посоветуется. Наконец Голубчик Мозес приходит с тюком на плечах, и Соре-Ривка ждет не дождется минуты, когда отец уйдет на работу. Оставшись наедине с сыном, мать готовит ему завтрак, такой, какой он любит, — яйца с жареным луком, и, если завтрак ему по вкусу, она становится возле него.

— Дитя мое, заклинаю тебя жизнью и здоровьем, ты поведешь меня к Двойре… Мне необходимо видеть ее!

— Мама, это никуда не годится, — говорит Мозес, — не вмешивайся, ты только хуже сделаешь. Как она сама себе постлала — так пусть и спит.

— Но я не нахожу покоя. У меня сердце разрывается, как вспомню…

— А что будет, если ты вмешаешься? Он бросит ее и уйдет. Ты разве знаешь, как у нее обстоит с ним…

— Дитя мое, мне из-за нее покоя нет, только вспомню, что моя дочь живет с чужим мужчиной, необрученная, невенчанная! — Мать в исступлении щиплет себе щеки.

— Что ты говоришь, мама? Она ведь его жена. Они поженились, узаконили свой брак в суде. Соломон ведь сказал — в Америке это то же самое, что бракосочетание у раввина. Теперь ты понимаешь, почему я не хочу вести тебя туда, к ней? Ты что-нибудь скажешь ему, этому американскому парню, и все испортишь. Положись на нее, она знает, что делает.

— Я не отпущу тебя, дитя мое, ты поведешь меня туда… к ней. Мне бы — только увидеть ее. Клянусь тебе всем святым, что не буду говорить ни о чем… Только повидаю ее, она же мое дитя. Что она, разве крестилась, руки на себя наложила? — Мать разражается плачем.

— Кто сказал? Боже сохрани! Все обстоит ол райт, только ты не должна вмешиваться…

Непонятно, почему братья Злотник (так теперь величали Соломона и Мозеса) применяли к Двойре тактику «не вмешиваться» и не пускали к ней мать. Ладно уж, Аншл, как было выше сказано, не хотел слышать о дочери. Но старшие сыновья почему-то считали за лучшее не вмешиваться — «в Америке в такие дела не вмешиваются, даже родители», — твердили они. Соре-Ривка же никак не могла в толк взять: как так не вмешиваться— ее родная дочь, необрученная, невенчанная… И она так долго плакала, причитала, донимала детей, что Голубчик Мозес сжалился над ней и однажды повел ее к Двойре, не на квартиру, а туда, где она работала.

— Разве она работает? Замуж вышла и еще работает? Что же это за замужество? — удивлялась мать.

— Ты опять за свое? В Америке в такие дела не вмешиваются. Ты разве знаешь, как у нее обстоят с ним дела? А что ты сделаешь, если он бросит ее и уйдет, — разве лучше будет? — шептал ей на ухо Мозес,

— Все, все, обещаю тебе, дитя мое, ничего больше не говорить. Пусть мое сердце изойдет кровью, пусть разорвется на части, я буду молчать.

Голубчик Мозес привел ее к фабрике, где Двойра работала, и мать на улице стала дожидаться ее.

Когда она издали увидела ее, вышедшую вместе с другими, одетую в свой старый жакетик с рыжей лисой, которую Мозес когда-то помог ей купить к празднику, у матери сердце упало. «Где же твое приданое, дочь моя?» — сказала про себя Соре-Ривка и, качая головой, вышла из своего укрытия.

— Добрый тебе вечер, доченька!

Двойра испугалась.

— Мама, что ты здесь делаешь? — проговорила она со своей обычной доброй улыбкой и таким тоном, словно ничего особенного не произошло.

— Пришла тебя повидать… Ты все еще работаешь, доченька? Вышла замуж и работаешь. — На глазах Соре-Ривки выступили слезы.

— А ты не работаешь? Ты же тоже вышла замуж, — улыбнулась Двойра и обняла ее.

— Да, для моих детей.

— А я работаю для моего мужа. Ты ведь тоже работала для своего мужа.

— Где же твое приданое? Все тот же жакетик с лиской.

— А почему ты мне в самом деле не приготовила приданого? — продолжала улыбаться Двойра.

— Когда же я могла успеть? Разве кто-нибудь знал, дитя мое, что ты выходишь замуж?

— А то ты справила бы мне наряд из своего старого подвенечного платья?

— Я таки отложила для тебя шелковый отрез… Если бог меня удостоит…

Соре-Ривка забыла, о чем она собиралась говорить с дочерью.

— Ладно, пусть у тебя большей заботы не будет… Скажи мне лучше, мама, как твое здоровье, как ты обходишься без моего заработка в новой квартире, при таких расходах? — Двойра обнимала мать.

— Мне таки туго, дитя мое, бьюсь и мытарюсь. А когда приближается первое число, у меня мозги сохнут.

— А Мозес?

— Чего ты хочешь от Мозеса? Он делает все, что может, даже больше, чем может. И я благословляю сначала бога, потом его. Что я делала бы без него?

— Пустила бы ты кого-нибудь на мое место, жильца, что ли? У вас ведь там теперь стало просторней.

— Наши мужчины таки хотят, но я не хочу. Я все еще жду тебя, дитя мое, может, придешь назад, домой…

— Как же я приду назад домой? Где же я оставлю моего ребенка? — смеялась Двойра.

— Твоего ребенка?

— Да, да, мама, у тебя твои дети, у меня — мое дитя, — Двойра обнимала мать и целовала ее, — ну, будь здорова, мама, мой ребенок меня дожидается, необходимо спешить домой сварить ужин, — произнесла Двойра, стараясь избегнуть разговора о законном бракосочетании. К тому же она заметила, что позади фруктового ларька стоит и ждет их Мозес.

— Двойра, Двойра! — крикнула мать ей вслед.

— Я увижу тебя, мама… В другой раз! — ответила Двойра, подбегая к трамваю. — Как раз подошел мой трамвай.

— Сын мой, не понимаю, что на свете творится, я совсем перестала понимать, ничего больше не понимаю, подошло самое-самое время, чтобы мне умереть, — проговорила мать, подойдя к дожидавшемуся ее Мозесу.

Лежит Соре-Ривка ночью на своем ложе и думает о том, что будет, когда она умрет. Все ее дети проходят перед нею. Собственно говоря, она их всех уже вырастила, определила, и нет ничего такого, ради чего ей следовало бы еще жить. Шлойме женился, Двойра — на свой лад, Голубчик Мозес устроит свою судьбу, дитя науки Иойне-Гдалье сам себя обеспечивает, а двум младшим мальчикам она тоже больше не нужна. Они станут взрослыми и без нее. Кого ей жаль, так это Аншла и младшенькую девочку. Как будет Аншл обходиться без нее, без Соре-Ривки? Кто постирает платьице для Фейгеле, чтобы в школу отправить? Кто присмотрит за Аншлом? И вообще как обойдется Аншл без нее? Как он без нее управится?

Предстоит, чудится ей, долгое путешествие, которое она обязана совершить, надо же в конце концов приготовиться к этому путешествию, придется же оставить их одних. И Соре-Ривка представляет себе дом без нее: Аншл поднимается утром, еще затемно, и, вместо того, чтобы стать к молитве, становится у плиты, чтобы сварить кофе для детей; Аншл приходит с работы домой, усталый, еле ноги волочит, и, не застав на столе своей доли варева, сам готовит себе ужин — что же ему делать, разве возьмет он в дом чужую женщину?.. Или вот он стоит, Аншл, у раковины, стирает белье, платьице для Фейгеле, чтобы завтра отправить ее в школу… Аншла вдруг одолевает кашель, обрывающий все раздумья Соре-Ривки, и она начинает бранить себя: разве она понимает, о чем думает? Как это она так вдруг уйдет? Еще не время.