Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Но я хотел… Я так тосковал о том, чтобы нам с вами гулять, нам одним, вдвоем, в какую-нибудь субботу после обеда, когда все рабочие гуляют со своими свитха [104] Возлюбленная (искаж. англ. — sweetheart). (Бухгольц этого слова полностью не произнес), чтобы на мне был новый костюм, а в кармане — несколько долларов. И делать все, что вам захочется! Ехать вместе на автобусе по Пятой авеню, быть среди публики, обедать вместе, потом пойти в кино, в еврейский театр — боже мой! — У Бухгольца вдруг вырвалось русское восклицание, которое помнил еще из дому. — Я так тосковал об этом! Мне так этого хотелось…

Двойра ничего не говорила. В ее больших глазах вспыхнуло сияние. Она взглянула на него своими большими глазами и тотчас их отвела. Но всем своим маленьким телом она теперь как бы вошла в него. Парень шагал вплотную, рядом с ней, слышал, как она дышит, ощущал возле себя ее маленькое, живое, дышащее тело. Неожиданно схватил он ее за руку и пустился бежать.

— Давайте, Двойра, давайте побежим.

— Это же некрасиво, Бухгольц.

— Почему некрасиво? Почему вы боитесь людей? Что мне люди? Они, — показал он на заполнявшую улицу густую движущуюся толпу, — они — вода, а мы — рыбы, и плывем, плывем…

В Нью-Йорке золотой осенний день. Все наряжено в золото, всюду разлито золото осеннего дня, золото цветет на улицах, в садах, на деревьях, струится по нью-йоркскому небу. Воздух пронизан запахом спелого винного настоя, у ветра привкус вина и душистых яблок… Упиваешься этим острым ароматным напитком и слегка хмелеешь от ветра, от воздуха…

Послеобеденный субботний час. Нью-Йорк получил жалованье. Кто отнес невскрытый конверт жене и детям и теперь ходит по улицам с женой и детьми за покупками, кто отнес свой заработок возлюбленной… и на прогулку взял ее с собой. Все лица сияют, все счастливы — завтра праздник, можно будет спать, сколько захочется, предстоящая ночь вся для нас, и продлится она, сколько пожелается. Тесно на улицах от автомобилей, омнибусов, тесно на тротуарах от множества людей. И все слито воедино — человек не одинок, он подхвачен и потоплен в человеческом потоке.

В этой массе людей плывут и они. Бухгольц держит за руку Двойру, девушку, которая умеет так красиво молчать, он видит ее смуглую кожу, выглядывающую сквозь волосы на шее, ощущает округлость ее плеч, наслаждается скромностью и святостью, которой она окружена.

В кармане брюк — серебряные монеты, в кармашке жилета — доллар. Боже мой! — только бы все это не ушло впустую. Бухгольц то и дело ощупывает кармашек жилета.

Вначале собрался он вскочить на автобус, чтобы сверху глядеть на проплывающий мимо человеческий поток. Однако нет, он лучше пешком пойдет, ему охота разглядывать витрины.

Витрина шелков напоминает восточный базар. Под красочными шелковыми куполами на дорогих коврах сидят арабы и разбрасывают пестро расцвеченные шелка, яркие восточные ткани. Мелькают цвета глубокой, точно ночь, синевы, цвета кроваво-красные, серебристые и излучающие молнии, точно наэлектризованные рыбы. Если она, Двойра, хочет, он может ночью прокрасться сюда, натащить шелков, закутать ее с ног до головы в жемчужные шелка. Пусть она не смеется. Он может это сделать. В другой витрине идет охота на зверей. Лежат шубы, открывающие тайны лесов, неизведанных островов, далеких северных широт, — из шкур белых медведей, из трепетного, переливчатого, пушистого меха норок, лежат ласкающие взор бархатистым блеском детские шубки из аляскинских белок, из золотистого, мягкого, роскошного русского соболя, из женственно гладкого, нежного меха голубых песцов и черно-бурых лисиц. Если она, Двойра, хочет, он сюда может вломиться, накрасть мехов, закутать ее с ног до головы в меха. Из автомобильного магазина он выкрадет для Двойры лучшую машину и будет возить ее из города в город. В Бюро путешествий «добудет» путешествие по Европе, в японском магазине — драгоценные ювелирные изделия, чтобы украсить ее шею.

Молодые люди изменили свои намерения: в Центральный парк они сегодня не пойдут — в другой раз. Может, зайти к Чайлдам угоститься пирожными? Да, это план.

Поели пирожных, выпили кофе, отведали печеное яблоко в сметане, он закурил сигарету и — конец деньгам! Осталось разве только на билет в театральную галерею, куда и решили пойти вместо кино. Обед ни к чему — ведь только что поели. Впрочем, если она хочет, можно зайти в его студию, у него есть газовая плитка, на который можно сварить чай, а на сосиски с хлебом у него еще, быть может, хватит, а? Как она полагает?

Двойра за это ухватилась. Ей хочется пойти с ним в студию, и не потом, перед ужином, а теперь, пока еще светло.

— Да, я хочу, чтобы вы мне показали вашего «Самсона» и другие ваши работы.

— Вы и вправду хотите видеть мою работу?

— Конечно, давно хочу видеть.

— Хорошо, поднимемся.

В темном коридоре они поднимались по лестницам, которые вели в какой-то лабиринт. Ему пришлось взять ее за руку и тащить за собой — такой мрак окутывал ступеньки в этот светлый день и так запутанны были лестницы. Наконец сквозь множество коридоров по множеству лестниц он привел ее на чердак, разгороженный тонкими перегородками. Это были жилища для старых холостяков, и одна из этих комнат была его студией.

Единственное большое, забрызганное и запыленное, окно находилось в потолке и выходило к небу. В комнате было достаточно светло, чтобы Двойра смогла разглядеть валявшиеся на полу старые брюки, галоши, грязное белье, имевшее вид тряпок, поломанные стулья, стол, на котором лежала бритва и прочие бритвенные принадлежности рядом со старым хлебцем… Кушетка с покрытым перьями постельным бельем, холсты, уголь, глина. До самого потолка поднималась обернутая в мокрые полотнища высокая фигура, напоминавшая привидение.

— Ой, что у вас творится тут, — сказал Двойра и, прежде чем Бухгольц успел оглянуться, принялась поднимать тряпки с полу.

— Не трогайте, ничего вы не измените, их так много, в них потонуть можно.

— Не это ли тот самый «Самсон»? — показала Двойра на высокое привидение.

— Хотите посмотреть? Вот он перед вами. Как скажете, так и будет — понравится вам, останется жить, не понравится — сверну ему голову.

Бухгольц развернул полотнище, и ей предстал колосс. Огромного роста обнаженный человек, немного похожий на Бухгольца, ширококостый, с сильной грудью, он стоял на мускулистых ногах, длинные могучие руки были опущены вниз, словно не зная, что им предстоит делать. Его тело было телом исполина с необычайно мускулистыми руками, ногами, животом, спиной, грудью, лицо же его было лицом ребенка. Исполин с лицом ребенка. Он добродушно улыбался, эта улыбка, мягкая, детская, струилась по его губам, между которыми, как у Бухгольца, поблескивали зубы. И маленькие глаза под маленьким узким лбом улыбались про себя, добродушно, по-детски наивно, глупо. Нескладный колосс стоял точно истукан, опустив могучие руки и не зная, что с ними делать.