Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Когда Двойра вернулась домой, там уже все спали. Подвал утопал в огромных тенях кроватей со спящими людьми. Со всех сторон слышалось дыхание сна после насыщенного трудом дня. Только по той стене, где светился газовый рожок, тянулась длинная тощая тень сгорбленной женщины. Мать стояла у раковины и стирала снятые с детей штанишки и сорочки, готовя их к завтрашнему дню.

В этой тени на стене Двойра увидела усталость и старость своей матери явственней, чем в ней самой. Длинная вытянутая шея, обвислая худая грудь, которая теперь заметней, согнутая спина, широкая сгорбленная спина, занимавшая половину стены, — эта изможденная тень, казалось, несла на себе невиданный груз… Эта спина тащила тяжелую ношу… Жалость к матери охватила Двойру, ей хотелось подойти к ней, обнять и плакать, плакать на ее груди. Но вместо этого она подошла и легким движением оттолкнула мать от корыта.

— Дай мне… Я управлюсь с бельем.

— Иди, ложись, ты устала, шаталась целый день…

— Я не устала. Я сегодня не работала, — сказала Двойра, засучивая рукава жакетки.

— Сними жакет, ты промочишь его.

Двойра скинула жакет и стала вместо матери у корыта.

Назавтра Двойра работать к Залкиндам не пошла, а поднялась пораньше, чтобы быть одной из первых, и отправилась в юнион-офис [99] Контора профессионального союза ( англ. — union-office). искать работу. Это было в пору жарких летних дней, когда многие работницы были в отпуске, а хозяева готовили сырье к осеннему сезону. После дня поисков ей удалось устроиться на фабрике, где в тесноте работали сотни ей подобных.

На ступеньке подвала полулежал Аншл. Сквозь его расстегнутую рубаху виднелась густо заросшая грудь. Тяжело дыша, он одной рукой вытирал платком потную шею, затылок, в другой руке держал веер и обмахивался.

С приходом ночи пришло облегчение. В свинцовом воздухе, нависшем незримой каменной громадой и придавившем все к земле, чуть-чуть повеяло прохладой. С тела сошла, улетучилась влажная испарина, и оно стало послушней воле человека. Но люди были так измучены дневным зноем, что и теперь не хотели двигаться, вообще ничего не хотели. Единственное, чего каждый жаждал, была вода. Дети с измазанными рожицами отправляли на веревках в окна по заведенному здесь порядку бидоны пива. В доме переносить духоту было еще труднее. Каменные здания целый день впитывали в себя зной, и теперь, вечером, исторгали жар, словно раскаленные известковые печи. Женщины в нижних юбках, мужчины в пижамах, не стесняясь, тащили из квартир постели, ища на улице уголок, где можно было бы прилечь — кто устраивался на пожарной лестнице, кто на балконе. Единственными неутомимыми живыми существами на улице были мальчишки. Они собирали в урны валявшиеся обрывки бумаги и жгли огни, добывали где-то куски жести и грохотали ими. Там и сям из коридоров несся смех резвящейся детворы. Чей-то голос кричал с улицы в окно:

— Сэми, Сэми тэйк ды керидж апстэз [100] Отправь груз наверх (искаж. англ. — take the carriage upstairs). .

Поздний вечер. Погасли электрические фонари кинотеатров. Публика разошлась по домам, опустели лавчонки, торгующие содовой водой, но никому в голову не приходило ложиться спать. Наоборот, только теперь, когда жару сменил прохладный вечерний воздух, измученные люди отдышались, ожили, начали переговариваться с теми, кто выглядывал из окон.

Из какого-то окна вдруг послышались звуки граммофона — неслась еврейская каноническая мелодия, исполняемая кантором. Во всех окнах, на балконах, пожарных лестницах, ступеньках народ притих, заслушался. Аншл на ступеньках подвала услышал пение кантора и крикнул в подвал:

— Соре-Ривка, Соре-Ривка, выйди сюда!

Соре-Ривка не отозвалась. Она была так измучена зноем, что лежала на тюфяке, не в силах шевельнуться.

— Соре-Ривка! — снова позвал Аншл; в граммофоне звучала молитва, приуроченная к «страшным дням» [101] Страшные дни — первые десять дней первого месяца иудейского календаря. Согласно иудейской религии, в эти дни предрешаются на небе судьбы людей на наступающий новый год, поэтому эти дни сопровождаются молитвами и постами. .

— Чего ты хочешь? — Соре-Ривка с повязанной головой наконец вышла.

— Прислушайся, — сказал Аншл.

— К тому таки дело идет. — Соре-Ривка вздохом отозвалась на звуки граммофона.

— Кто это поет? — Женщина из окна обратилась к своему мужу, стоявшему на улице.

— Варшавский кантор, — ответил муж высунувшейся в окно жене.

— О нем таки в газете написано, — сказал Аншл Соре-Ривке.

— Ну и страшная же у него сила, не сглазить бы, — сказала почтенная женщина.

— Не волнуйтесь за него, он, может, тысячу долларов взял за этот кусочек, что напел в граммофон, — возразила другая.

— Как ты думаешь, Соре-Ривке, наш кантор, резник Берл, мог бы напеть что-нибудь в эту машину? — Аншл был готов пуститься в рассуждения.

— Не знаю, — со вздохом ответила Соре-Ривка.

— Чего ты не знаешь? Что ты вздыхаешь весь вечер? Зачем ты сидела целый день у машины?

— Не знаю, что со мной… С некоторых пор у меня в боку появились такие колики, что двинуться с места не могу.

— Я знаю, отчего это… Это — от печени, — сказала почтенная женщина, прислушивавшаяся к разговору Аншла с женой на ступеньках подвала. — От увеличенной печени… У моей матери, мир праху ее, было то же самое.

— А наш доктор говорит, что от ревматизма. У моего мужа есть домашний доктор, доктор, которому равных на свете нет, — произносит вторая почтенная свидетельница разговора.

— Миссис Злотник, не слушайте вы их. Доверьтесь мне, поезжайте в Куни-Айленд, примите несколько морских ванн, и колики ваши как рукой снимет, — дала совет женщина из окна.

Соре-Ривка уже сжилась со своими соседями, все ее знали. Но вот несчастье в Америке: ты только познакомился с соседом, привык к нему, подружился с ним, а тот вдруг переезжает на другую квартиру, вместо него появляется новый сосед, которого не знаешь, с которым для начала начинаются раздоры.

Аншл отмечал появление каждого нового соседа, поселявшегося в доме, изречением, обрывком стиха из Пятикнижия: «Который не знал Иосифа». Но люди быстро уживаются, и все — знакомые и незнакомые — принимают участие в чужой судьбе, знают, что варится в горшке соседа. Не только в этом доме, но и все в квартале знали «зеленую» миссис Злотник (Соре-Ривку продолжали называть «зеленой», потому что она здесь, как и на родине, блюла субботу, еврейские праздники), всем было известно, что у миссис Злотник много детишек — мальчишки Злотник славились по всей улице, знали все и Аншла, почтительно относились к нему. Мозеса женщины хвалили за то, что «он оберегает мать как зеницу ока». И теперь, стоя у открытых окон и услышав, что Соре-Ривка жалуется на колики в боку, они осыпали ее непрошеными советами. Впрочем, Соре-Ривка в данном случае не составляла особого исключения, они любому соседу надавали бы множество подобных непрошеных советов. Нищета сводит и нужда сближает…