Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Пусто в животе так, что кишки воют.

— Бухгольц, чего тебе?

— Как ты думаешь, они возьмут мой пиджак за хлебец?

— Кто позарится на эту тряпку?

— Тогда я схвачу хлеб и убегу, я уже раз такую штуку выкинул. Мне ничего не сделали. Раз ты голоден, сказали, можно… Я голоден.

— Я тоже.

— Что же делать?

— У меня есть еще десять центов, купим на них хлеба, — сказала Двойра. — А назад пойдем пешком.

— Очень хорошо… Однако нет, — спохватился Фрейер. — Нам хватит хлеба только на пять центов. Вы должны ехать. — Фрейер стал вдруг галантен.

— Если пешком, все пойдем пешком, — настаивала Двойра.

— Я понесу вас на плечах. — Бухгольц улыбался, обнажив крупные белые зубы.

— На это он, ей-богу, способен!..

Все трое направились к выходу из парка.

Оказавшись на улице, Двойра вспомнила:

— Где-то здесь живет мисс Изабелл, учительница… Я ведь была у нее, да, на этой улице. Только я забыла номер дома.

— Вспомните, заклинаю богом, вспомните!

— Не то сорок два, не то сорок три, кажется, сорок с чем-то…

— Будем искать во всех сороковых…

— Ша, знаете что, тут же где-то живет и румын Мошкович, в доме которого не стало мышей, — и знаете, почему? Все передохли с голоду, — сообщил сокрушенно Фрейер.

— Давайте сначала пойдем к учительнице. Если учительницы не окажется дома, мы отправимся к румыну, — предложил Бухгольц.

— Но ты так выглядишь, Бухгольц, что с тобой нельзя показаться ни в каком доме. Двойра, окажите любезность, заправьте его сорочку. С ним же нельзя людям на глаза показаться.

Двойра английской булавкой застегнула Бухгольцу ворот сорочки, чтобы не виднелась его обнаженная грудь, и они отправились на поиски знакомых, потому что были голодны.

Долго искали они квартиру мисс Изабелл, а когда нашли, дверь оказалась запертой — учительницы не было дома.

— Твое счастье, Бухгольц!

— Мое?

— Сам видишь.

— Что делать теперь?

— Пойдем к румыну.

— А ты не знаешь — найдется там поесть?

— Не знаю, не уверен…

— Что же будет?

У Бухгольца такой растерянный вид, что Двойра не может удержаться от смеха.

— Давайте прежде всего купим хлеба.

— Это правильно.

Двойра вошла в лавку и на оказавшиеся у нее деньги купила хлеб.

— Понимаешь, Бухгольц, если мы к румыну приходим с этим хлебом, значит, приходим не с пустыми руками.

— Это правильно.

— А если нечего будет есть, у нас будет этот хлеб. На поездку домой мы раздобудем.

Бухгольц умолял:

— Маленький кусочек, только раз куснуть.

Двойра держала хлеб.

— Бухгольц, неудобно прийти к людям с надкусанным хлебом.

— Совсем маленький кусочек, право же, крохотный…

— Дайте ему кусочек хлеба, — попросила за него Двойра.

— Но ведь это же некрасиво — подать людям хлеб, а он обгрызен.

— Нотинг! [92] Ничего (искаж. англ. — nothing). Эти румыны свои люди, — рассмеялся Бухгольц.

Двойра отломила кусок хлеба и дала ему.

— Я не понесу им этот хлеб. Вы его отдадите. Я от этого дела отстраняюсь, — сердился Фрейер.

— Фрейер, будьте хорошим, — молила Двойра.

— Слыхали? Прийти к людям с начатой буханкой хлеба, — не унимался Фрейер.

Бухгольц не выдержал:

— Эфтер-ол [93] В конце концов ( англ. — after all). подобает ли нам вообще являться к людям в гости с буханкой хлеба под полой, — говорил он, жуя хлеб с яблоком, которое Двойра раздобыла в лавчонке и незаметно сунула ему. — Что ты за аристократ такой?

Двойра завернула начатый хлебец в бумагу, и они отправились к румыну.

Старый дом под гонтовой крышей, в котором жили Мошковичи, стоял на отшибе в конце улицы. Много времени прошло, прежде чем они разыскали этот дом. Еще на ступеньках встретил их такой крик, такой пронзительный детский визг, точно тут велись настоящие баталии. Долго стояли они за дверью — в доме из-за крика не расслышали, по-видимому, стука гостей. Наконец в дверях появилась женщина.

— Смотрите, кто пришел! Войдите, Фрейер! О, и Бухгольц тут — слез-таки с чердака! Бухгольц, кто эта барышня? — Мадам Мошкович, румынка родом, любила щеголять русскими словами.

— Это мисс Злотник, наша знакомая… Миссис Мошкович. Мы зашли… Мы полагали… Мы думали, — бормотал Фрейер, не найдя нужного слова. — Мошкович дома?

— Дома. Но ведите себя тихо. Не говорите громко. Мошкович сейчас у себя в кабинете… Он работает, и малейший шум мешает ему, — ответила миссис Мошкович, причем она едва ли слышала собственный голос из-за детей, чьи вопли поднимались. до самого неба.

— Если так, мы лучше уйдем.

— Нет, нет, пойдите, он скоро освободится.

Ни слова из того, что они говорили друг другу, нельзя было толком расслышать — так оглушителен был крик детей и грохот, несшийся из комнат. Только время от времени прорывался голос миссис Мошкович, покрикивавшей:

— Маркс, перестань! Лассаль, угомонись!

Обращаясь к гостям, она объяснила:

— Это Свобода издает такие вопли. Наш принцип — не мешать детям. Мы воспитываем детей в духе полной свободы.

Друзья вошли в дом и только здесь смогли убедиться в высоких достоинствах принципа миссис Мошкович — воспитывать детей в духе свободы. Мальчик лет шести, а может, девяти — точно установить возраст нельзя было, потому что его личико было вымазано ваксой, в отцовской жилетке и маминой шляпе с перьями, — восседал на стульях, нагроможденных пирамидой на столе. Второе дитя, в одних штанишках, тащило стулья из-под первого так, что тот мог в любое мгновенье искалечиться, слетев с верхотуры. Девочка лет шести-семи, в одной рубашонке, волокла из комода чистое белье, подсвечники, тарелки, целые и разбитые.

— Проклятие! Посмотри, этот парень сейчас упадет и размозжит себе голову! — крикнул Бухгольц и кинулся, чтобы снять мальчика с пирамиды.

— Плиз [94] Пожалуйста ( англ. — please). , не мешайте детям! Это они сочиняют драму из американской истории, а не просто так забавляются. Они дают представление. Маркс, что вы представляете? — спросила мать у индейца, сидевшего наверху.

Дети ее не слышали — из-за воплей, крика и стука невозможно было разобрать, кто что говорят. Не стихавший истошный рев, по-видимому, помешал в конце концов Мошковичу работать. Он появился из соседней комнаты и утихомирил детей.

— Маркс, слезай! Лассаль, перестань! Свобода, уймись! — кричал отец.

Когда дети несколько притихли и стало слышно друг друга, Фрейер проговорил:

— И нашел же ты, куда забиться, Мошкович, мы еле до тебя добрались.

— В этом доме жил Эдгар По! В этой комнате, тут, на этом самом месте, — он ткнул пальцем туда, где Свобода завертывала отцовские книги в мамины платья, — Уолт Уитмен написал свои лучшие стихи. — Мошкович говорил с гордостью, улыбался в свои черные усики и рукой поглаживал свою густую черную шевелюру.