Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Двойра внимательно смотрела на него из-под своей круглой шапочки, которую сама сшила себе из шелка в виде тюрбана, и улыбалась ему в лицо.

— Что вы улыбаетесь? Я говорю искренне — вы одним словом охарактеризовали поэзию лучше всех критиков. — Фрейер все больше воодушевлялся.

Двойра продолжала смотреть на него и улыбаться.

— Что вы смеетесь?

— Я не смеюсь… Вы какой-то странный.

— Что? Странный? Я странный?

— Нет, я так думаю. — Двойра снова смеялась ему в лицо.

— Я только для вас читал это стихотворение, только для вас, ни для кого, только для вас! — говорил Фрейер, искренне в это веря.

— Для меня? — чистосердечно удивилась Двойра. — Как это может быть? Вы же со мной совсем не были знакомы.

— Это ничего не значит, не надо быть знакомым… Я только посмотрел на вас, — и сразу почувствовал, что вы поймете, поймете меня, не понимая, как вы сами сказали.

Двойра смотрела на него серьезно.

— Правда?

— Да! В вашем взгляде было столько сердечности… Я это сразу почувствовал.

Двойра серьезно посмотрела на него и снова радостно улыбнулась.

— Что вы опять улыбаетесь? Я говорю серьезно, а вы смеетесь, — притворно сердился Фрейер.

— Я не смеюсь… Но вы так странно говорите. Я еще никогда не слышала, чтобы взрослый человек так говорил.

— Как я говорю? — спросил Фрейер, заглядывая ей в глаза.

— Как ребенок, — ответила Двойра и, словно испугавшись своих слов, засмеялась.

Однажды утром, когда Двойра вышла из дому, направляясь на работу, она встретила… Фрейера. Он бродил возле дома взад и вперед, во рту у него торчала сигарета. У него был поднят воротник, хотя утро стояло удушливое.

— Что вы здесь делаете?

— Дожидаюсь вас.

— Меня?

— Да. Хочу уговорить вас не пойти на работу. Давайте поедем за город.

— Устроить прогулку? Ни с того ни с сего, теперь, среди бела дня?

— А то когда же, среди ночи? Пойдемте, право же, будет хорошо.

Двойра стояла в нерешительности — такое никогда еще не приходило ей в голову, да никогда и не пришло бы на ум — вдруг среди бела дня, когда все работают, пойти гулять.

— Что? Боитесь? Кого?

— Я не боюсь, — оправдывалась Двойра, — но я к таким затеям не привыкла.

— Привыкайте.

— Не знаю, право, что сказать. — Двойра все еще стояла в нерешительности.

— Доставьте себе удовольствие. Чего вы боитесь?

— Я не боюсь.

— В Америке все боятся голода. Там, на старой родине, голодать не было позором. Голодать было делом частным, и каждый имел на это право. Здесь, в Америке, голодать запрещено, здесь этого боятся все от мала до велика — боссы и рабочие, сионисты и социалисты, редакторы и поэты — все дрожат, все трепещут, страшась голода. Возьмите хоть меня. Подумать только, что мне терять, казалось бы, кто имеет больше права голодать, чем поэт? Но в Америке даже поэтам нельзя голодать. И сколько я ни тянусь к голоду, я ничего не могу добиться. Я вынужден идти работать.

— Вы работаете?

— Раз я не хочу работать пером, я работаю руками.

— При каком вы деле?

— Какая разница? При любом, какое подвернется. Но иногда я начинаю бунтовать — во мне пробуждается его сиятельство поэт о данным ему от самого господа бога правом на голод. И, сидя в мастерской, я неутолимо тоскую по голоду. Я грежу о голоде на моем ложе ночью. Голод — единственный светлый луч в моей жизни. Ой, как я тоскую по нем, если бы вы только знали! И до тех пор, покуда во мне однажды не просыпается для голода Самсонова сила [88] Самсонова сила. — Согласно библейской легенде, Самсон — судья израильский, богатырь, убил голыми руками льва, связал хвостами 300 лисиц и совершил другие подвиги. . Целыми днями ношусь я по улицам и насыщаюсь голодом. Я пожираю голод всеми фибрами, чтобы помнить о нем в дни сытости. Но единичны и считаны дни моего голода, а последнее время они приходят все реже и реже — признак старости… И вот сегодня день моего голода, поэтому я так счастлив.

Двойра смотрела на него. Она увидела, что в его глазах прячется печаль, такая, какая до этого дня была ей незнакома. Рот его кривился, словно он нутром, всей глубиной своего существа плакал. Теперь она уже решила идти с ним, бродить с ним, где он только захочет.

— Почему же вы не голодаете?

— Почему я не голодаю? Потому что не дают голодать! — громко выкрикнул Фрейер.

— Кто не дает?

— Проклятый мучитель — чувство долга.

— Долга?

— Да, перед женой и детьми.

— Вы — семейный?

— С первого дня рождения.

Двойра с недоумением смотрела на него.

— Сперва — отец и мать, потом — жена и дети. Не помню дня, чтобы я был свободен,

Двойра молчала.

— Что вы молчите? Что? Испугались, что у меня жена и дети?

— Нет, — смеялась Двойра, — почему я должна пугаться?

— Я знал, что вы не испугаетесь. Как только я вас увидел, я сразу подумал, что вы войдете в наше общество, состоящее пока еще из трех членов: мое ничтожество, скульптор Бухгольц… О, вы не знаете Бухгольца. Ша, знаете что, вызовем его — он живет в студии на Четырнадцатой стрит, хотите? Это у нас по пути.

— Позднее. Теперь расскажите мне о вашем обществе…

— А третий — оригинал, портной, простой портной, но интереснейший человек. Вы обязательно должны его узнать. Он удивительный мастер, золотые руки, но у него странная прихоть — пуговицы в костюме пришивает перевернутыми. Вы, может, подумаете, что он делает это по ошибке? Нет, с умыслом. Он говорит, что человек обязан относиться к своей воле, как к святыне, при каждом случае проявлять свою волю. «Меня заставляют, говорит он, пришивать пуговицы, а я против воли вынужден это делать. Вот я эти пуговицы и пришиваю перевернутыми, потому что так я хочу!» Разумеется, как только его в этом уличают, его вышвыривают вон. Ни в каком юнионе состоять не хочет, он бывший анархист. «Юнион, говорит он, это то же, что проституция с полицейского разрешения». Неделями слоняется без работы, голодает, пока не найдет себе какой-нибудь джаб, а потом то же сызнова. Сошьет костюм — законченное произведение искусства, но пуговицы пришиты навыворот. Нравится вам этот портной?

— Что на вас нашло сегодня, Фрейер?

— А что? Вы решили, что этого портного я выдумал? Такой портной действительно существует. Хотите, я вам его представлю.

— Почему вы так грустны? С вами что-нибудь случилось? — участливо спросила Двойра.

— У меня — мой день голода, и это все. В остальном повинны вы.

— Я?

— Да! Вы пробудили во мне мечту, которую я считал давно угасшей.

Двойра молчала и, опустив голову, шла с ним рядом.

— Что это? Вам совсем не любопытно узнать, какой сон вы пробудили во мне? — спросил Фрейер.

Двойра молчала.

— У меня всегда была мечта, что еще наступит какое-то время… Все брошу, возьму шарманку и, подобно шарманщикам на нашей старой родине, пущусь по стране, само собой разумеется, в веселом обществе, с добрыми приятелями, с друзьями, среди них, конечно, и Бухгольц. Он держит на цепочке обезьяну, которая у него на плече откалывает всякие коленца. Я — главный шарманщик, кручу шарманку. И вот не хватало нам только прекрасной танцовщицы, ради которой стоило бы затевать все это дело, искал я, искал, и не нашел. Моя мечта таяла, наконец угасла, и я успокоился. Вдруг вы выплываете из мглы, и снова оживает давний сон… Теперь вы понимаете, что со мной сегодня?