Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Неправда, — смеется Бухгольц, — жарко, вот я и хожу голый.

— Чего тебе стыдиться, глупый.

— Я и не стыжусь.

— А когда Бухгольц голоден, он слезает со своего чердака и идет работать. — Фрейер рассказывает так, как если бы Бухгольца при этом не было. — Делает что придется — иногда в переселенческом бюро, иногда в обувном магазине, а то где-нибудь раскатывает вальком белье или нанимается зазывателем пассажиров в Куни-Айленд. Заработает несколько долларов на хлеб, на квартирную плату и тащится домой с мешком глины на плечах. А у себя на чердаке Бухгольц опять лепит свои скульптуры, которых никто никогда не видел, потому что он стесняется их показывать. Ко всему вдобавок Бухгольц едва умеет читать, писать, книгу в руки не берет, ни в какие музеи не ходит… Откуда же ему знать о всяких новых направлениях — о Родене, об экспрессионизме?

— Неправда… Я видел, — качает крупной головой Бухгольц.

— Что ты видел? — спрашивает Фрейер.

— Небоскребы, — смеется Бухгольц.

Был один из тех благословенных дней, которые солнце и ветер рождают на радость людям. Лето в разгаре, зноем распарены земля, дома, улицы, мосты, люди, с широкого открытого моря несется прохладный ветер и, как бы отстраняя солнце, словно веером непрерывно обвевает твое лицо. Бронкс-парк предстает во всем своем великолепии и блеске. Стоит немного углубиться в парк, и тебе среди гущи деревьев и трав начинает казаться, что ты заблудился в заросшем бурьяном и непроходимым кустарником глухом лесу, что твои ноги ступают по непокоренной девственной земле еще не открытой Америки.

Долго блуждали друзья по глухим стежкам. Бухгольцу было тут знакомо любое дерево, и на каждое ему хотелось влезть, но друзья, боясь охраны парка, изо всех сил старались его удержать.

С тех пор как Двойра в Америке, она сегодня впервые увидела зелень, ощутила под ногами не мощенную камнем землю, касалась руками влажной коры деревьев. И спокойно простершаяся земля, высоко растущие травы, после долгих месяцев жизни в удушливом подвале, закрываемых наглухо фабриках, тесных комнатах, опьянили ее. Девушка бросалась на землю, каталась на зелени лужаек, зарывалась лицом в листву кустов, целовала травы, вся погружалась в их густые заросли, словно желая выкупаться в них. Молодые люди не знали, как ее утихомирить. Эта тихая, сдержанная, всегда молчаливая Двойра не стеснялась их, бегала по полянам, звала молодых людей догонять ее.

Молодые люди пустились за ней. Фрейер вскоре остановился. Даже Бухгольц, который обладал сильными ногами и в упрямом желании во что бы то ни стало поймать девушку прыгал за ней, как дикий бык, был все же слишком неуклюж, чтобы ее настигнуть. Наконец она запыхалась и сама вернулась.

— Что с вами творится?

— Коза во всем виновата.

— Коза?

— Да… Маленькой девочкой пасла я козу за городом у Королевского Замка. Она меня научила бегать — убежит, бывало, а я носилась следом за ней.

— Я хочу быть козой, я буду убегать, а вы — гонитесь за мной, — предложил Бухгольц и под насмешки и хохот друзей стал прыгать обеими ногами сразу, как заупрямившаяся коза.

— Знаете что, давайте затеем игру, в которую играли у нас на родине…

Но сколько Двойра ни силилась, она ничего не смогла вспомнить. Девушка уже и забыла то время, когда она ребенком резвилась.

— Все игры, все забавы забыла, — с грустью проговорила она про себя.

— Бухгольц, ты знаешь какую-нибудь игру?

— Знаю.

— Какую?

— Стать на голову, ногами кверху. Кто дольше выдержит, тот выиграл.

Бухгольц стал на голову, и не только Фрейер, но даже Двойра последовала его примеру.

— Знаешь, Бухгольц, что я ей предложил? Втроем пуститься по стране, я буду играть на шарманке, ты будешь показывать фокусы, а она — плясать. Вы умеете плясать? Будем попрошайничать, просить хлеба за представления.

На этот раз Двойра на него не рассердилась, не велела замолчать. Слова Фрейера не звучали легковесной фразой.

— Я пойду, — согласился Бухгольц.

— А вы?

— Я же не умею плясать.

— Я вас возьму с собой просто так, — заявил Бухгольц.

— Нет, я возьму вас с собой. Скажите, с кем вы охотнее пойдете — со мной или с ним? — спросил Фрейер.

Не раздумывая, Двойра ткнула пальцем на Бухгольца.

— С ним.

— Бухгольц, видишь? Бухгольц, видишь?

Бухгольц вдруг стал серьезен, лицо его исказилось, и он обеими руками обнял дерево, возле которого стоял.

— Что с тобой, Бухгольц?

— Я хочу делать вот это! — показывает он на дерево.

— Что ты хочешь делать?

— Такие деревья.

— Деревья-скульптуры?

— О, — качает Бухгольц головой, — делать вот такие большие, толстые, заросшие деревья… Сгорбленные, стоят они под дождем среди поля и охраняют что-то.

— Что ты можешь выразить в деревьях?

— У деревьев есть обличье, есть руки и ноги, сросшиеся, как у детей в утробе матери. Деревья — это сросшиеся большие зародыши, которые одеревенели прежде, чем выросли в живых людей, будто они прокляты богом или кем другим… Деревья умеют смеяться, умеют плакать. Ты слышал, как деревья смеются?

— А почему вы не делаете деревьев? — спросила Двойра.

— Я когда-нибудь сделаю…

— Бухгольц, что с тобой — ты разговорился? Сотворилось чудо — Бухгольц говорит, рассказывает о своих планах… Кто этому поверит? — воскликнул Фрейер. — Это вы во всем виноваты, — обратился он к Двойре, — ей-богу, вы.

Двойра покраснела, а Бухгольц подскочил к Фрейеру, схватил его, поднял, как ребенка, и бросил на землю.

— Молчать! Удушу! Удушу! Дэм! [90] Проклятие! (англ. — damn).

— Бухгольц, что на тебя нашло? — бормотал Фрейер не без страха.

— Молчать! Дотс ол! [91] Вот и все (искаж. англ. — that’s all).

Все стали серьезны и не знали, что делать. Двойру огорчил этот неприятный инцидент, и, чтобы загладить его, она вдруг вскочила.

— Попробуйте меня поймать! Кто меня поймает?

— А что будет, если вас поймают?

— А что должно быть?

— Поцелуй! — крикнул Фрейер.

Двойра покраснела, но не смутилась, а рассмеялась.

— Хорошо, идет! — согласилась она, к удивлению молодых людей, и бросилась бежать.

Фрейер побежал за ней, а Бухгольц остался стоять у дерева. Когда Фрейер, вдоволь набегавшись, все же не поймал ее, Бухгольц неожиданно сорвался с места и, как дикий бык, пустился бежать изо всех сил, догнал и обхватил ее своими сильными руками.

Словно молот, стучало сердце Двойры. Раскрасневшаяся, она была готова сопротивляться, не дать Бухгольцу поцеловать себя. Но Бухгольц обнял ее, как медведь обнимает ребенка, и отпустил.

Двойра удивленно смотрела на него.

Бухгольц наивно, по-детски улыбался.

Но все эти развлечения, конечно, не насытили их. Веселые забавы на свежем воздухе еще больше раздразнили голод, который уже давно требовал утоления, но молодые люди из чувства такта не подавали виду. Первым заговорил о еде Бухгольц, который, как ребенок, не мог скрыть свои страдания.