Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Что-то ты опять плутуешь… Уолт Уитмен, всему миру известно, жил всю жизнь в Бруклине, а дом Эдгара По здесь знает всякий, — возразил Фрейер.

— Вот как! А я готов пари держать, что Эдгар По жил в этом доме двадцать три года, а Уолт Уитмен — три года. Только поэтому я и снял эту квартиру. Вчера вечером был у меня Джек Лондон — он приходит ко мне всякий раз, когда приезжает в Нью-Йорк, — мы с ним кутили целую ночь… Он предлагал мне обмен: отдать ему этот дом за все добро, что у него в Калифорнии. Он готов в лепешку расшибиться, только бы получить этот дом.

— Ну, а ты, конечно, не хочешь? Велл! Весьма возможно. Хватит об этом доме. Скажи мне лучше, Мошкович, осталось у тебя что-нибудь от вина, которое вчера пил Джек Лондон? Мы умираем от жажды. Хлеб у нас с собой.

— Там еще должно быть, — в замешательстве пробормотал Мошкович, — где у тебя хлеб?

— Этот верзила по дороге сюда откусил кусок, я не виноват, — сказал Фрейер, передавая хлеб миссис Мошкович.

— Это вы хорошо сделали, — произнесла она, — Маркс, Лассаль, Свобода!

— Почему ты дал им такие странные имена? — спросил Фрейер.

— Его имя я изменю, — Мошкович показал на Маркса, — дам ему литературное имя, не политическое. Буду звать его Уолт Уитмен, а то, может, совсем Джек Лондон, по имени моего друга. А ему, — показал он на Лассаля, — я тоже дам другое имя. Когда-то я был социалистом, теперь — нет. Буду звать его Изаи. Знаешь почему? Изаи просил меня назвать мальчика его именем. Изаи слушал его игру и сказал мне так:

«Мошкович, — сказал он, — я старый человек. У меня в целом мире никого нет. Назови своего ребенка моим именем, и я, когда умру, оставлю ему в наследство мою скрипку». Больше он ничего не сказал, только повернулся лицом к стене, вытер платком слезу, потом подошел к мальчику и поцеловал его в голову. Тогда я сказал ему: «Мон ами Изаи, сэ вотр фис!» [95] Мой друг Изаи, это ваш сын! ( франц. ) И я сдержу слово. А она, — Мошкович показал на девочку, — будет и впредь называться Свободой, это имя мне нравится. Павлова, Гижинская, Фокины, увидев, как она танцует, просили меня так ее и звать — Свобода! Понимаешь? «Свобода танцует!» Бакст рисует эскиз костюма для нее, для Свободы, — целиком в красной гамме. Айседора Дункан приходит ко мне каждый день, не дает покоя, просит отдать Свободу в ее школу, чтобы девочка танцевала с ней. Я говорю ей: «Айседора, Свобода не для тебя. У тебя есть твой классический ритм, ты подсмотрела греческие фигуры на греческих горшках и подражаешь им, а Свобода — это революция! Ее ритм — отрывистый. Она не будет гармонировать с тобой». Айседора, понимаешь ли, выражает дух классицизма через крепкую прямую линию, а Свобода — это дух нашего времени, короткая обрубленная линия. «Ман адар!» — Мошкович обратился к дочурке на языке их собственного изобретения и замурлыкал какую-то мелодию, потом ушел в соседнюю комнату, где стояло пианино, и ударил по клавишам.

Свобода в одну секунду стащила с себя рубаху и голая, в чем мать родила, начала исполнять какие-то фигуры среди разбросанных на полу стульев, простынь, платьев и книг.

— Округло, классично, грациозно, — водила в воздухе рукою мать и, подняв с полу какую-то книгу, показала девочке изображение фигуры обнаженной танцовщицы.

— Чего ты хочешь от нее? — Мошкович оторвался от клавиатуры и вбежал в комнату. — Дай ребенку танцевать! Эта обрубленная линия — характерная линия Свободы.

— Но, но [96] Нет ( англ. — no). , округлая, растянутая, мечтательная, таинственная — вот характерная линия Свободы.

От всего этого молодые люди сыты не стали, и Бухгольц не мог больше удержаться — в самый разгар диспута между мужем и женой о «характерной линии» Свободы он произнес:

— Люди, может, найдется у вас в доме стакан воды?

— В самом деле! Где у тебя вчерашнее вино? — поддержал Бухгольца Фрейер.

«Характерная линия» Свободы была разрушена.

Потом выяснилось, что «этот пьянчуга Джек Лондон» выпил все вино, не оставил ни крошки от «рыбы», от «мяса», от всех других вкусных вещей, которых всегда полно в доме.

— Может, вы знаете, люди, где живет учительница мисс Фойрстер? Нам не на что уехать домой.

— Да, здесь недалеко… Она заходит к нам раз десять в день.

Мошкович дал адрес, и друзья отправились к мисс Фойрстер.

Сначала к учительнице зашла одна Двойра, чтобы та не испугалась такой оравы неожиданных гостей, и попросила дать доллар взаймы — она тут на улице с двумя знакомыми, случилось так, что у них нет денег. Но мисс Изабелл, весело засмеявшись, выбежала и всех радушно зазвала к себе:

— Хелло, Фрейер! Хелло, Бухгольц! Войдите же! Ай ноу [97] Я знаю ( англ. - I know). , временами такое случается и со мной.

Перед ними стояло обаятельное существо с узкими миндалевидными глазами и зачесанными на пробор волосами. Одетая в шелковое японское кимоно, мисс Фойрстер выглядела скорее японкой, чем еврейкой. По-еврейски она говорила с американским акцентом.

С Фрейером она была знакома, а о Бухгольце слышала.

— Я слышала о тебе — мне говорили, что ты великий артист.

Бухгольц покраснел, как мальчишка. Этот рослый нескладный детина не знал, что ответить.

— Кто сказал?

— Слышала я. Откуда знаешь их ты, литл [98] Маленькая ( англ. — little). Двойра?

Двойра не нашлась и промолчала.

Кровати в жилище мисс Изабелл не было. Кушетка у стены, несколько японских картин на стене, какое-то японское растение в японской вазе, посредине комнаты столик о трех ножках, на котором стоял домашний медный подсвечник с остатком свечи, три плетеных стула — вот и вся обстановка.

Расселись на чистой, соломенной японской циновке, застилавшей пол. Мисс Изабелл отправилась в сопровождении Двойры на кухню и импровизировала для гостей завтрак из того, что нашлось в доме: салат, томаты, маслины, крохотные кусочки хлеба. Молодые люди ели с аппетитом, хотя и робели немного перед учительницей. Потом мисс Фойрстер дала им денег на обратную дорогу.

— И входи, когда хочешь. Если меня нет дома — дверь моя всегда открыта, никогда ее не запираю — не теряйся, входи и бери все, что хочешь. Приготовь себе еду из того, что найдешь, — она говорила «ты», но обращалась ко всем.

Было уже поздно, когда друзья вернулись в город. Перед тем как расстаться, Бухгольц долго держал маленькую руку Двойры в своей огромной лапе, улыбался, обнажая свои крупные хищные зубы, и не мог выговорить ни единого слова. Фрейер, наблюдавший эту сцену, цинично заметил:

— Ну, что ты стоишь, точно глиняный идол? Скажи, чего ты хочешь. Видишь ведь, она этого ждет.

— Ты замолчишь? — глаза Бухгольца вдруг засверкали, он плюнул и — убежал.

После этой неприятной сцены Двойра и Фрейер, не обменявшись ни словом, разошлись в разные стороны.