Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Двойра погрустнела, она морщила маленький лоб и молчала.

— Почему вы так морщите лоб? — спросил Фрейер.

Она ответила не сразу.

— Признаюсь вам, Фрейер, ваши слова опечалили меня.

— Почему?

— Вы обращаетесь ко мне со словами, предназначенными не мне.

— Как так?

— Я тут — случайный спутник. Вы произносите слова, обращаясь ко мне, но имеете в виду не меня. Ваши речи годятся для любой девушки, идущей рядом с вами…

— Что привело вас к такой мысли?

— Не знаю, что привело меня к этой мысли, я чувствую это…

Сейчас уже молчал Фрейер. Молча пришли они на Четырнадцатую стрит, подошли к старому дому на западной стороне, и Фрейер ввел девушку в темный захламленный коридор.

— Вы тут подождете, а я зайду за моим другом Бухгольцем.

— Нет, Фрейер, лучше я пойду на работу. Я и без того слишком долго с вами задержалась.

— Почему же? А я полагал, что вы согласились пойти с нами в парк.

— Сначала согласилась, а теперь раскаиваюсь,

— Идете на попятную… Некрасиво!

— Знаю, но ничем не могу помочь.

— А если я вам пообещаю, что больше не буду говорить о моей мечте?..

— Мне уже и без того достаточно грустно, — проговорила Двойра как бы про себя.

— Прошу вас, останьтесь. Обещаю вам, даю честное слово, что не буду больше говорить об этом пустом и глупом сне. — Фрейер молил, как ребенок.

Двойра начала смеяться.

— Значит, все хорошо? Да?

Двойра утвердительно кивнула головой.

— Не убегайте же, я сейчас вернусь.

Фрейер с девушкой вошли в глубь мрачного коридора, где он исчез в путанице лестниц, уводивших в какой-то лабиринт.

Оставшись одна, Двойра в первую минуту решила вернуться, уйти на работу. Не страх бессмысленно потерять день терзал ее — слова Фрейера фальшью прозвучали в ее ушах, но сам он, все его существо пробудило в ней состраданье. Она чувствовала, что он терпит муку. Страдания искупали его неискренность и приковывали ее к месту, где она ждала, хотя прошло довольно много времени, прежде чем он появился.

— Простите! Так легко, думаете, добраться до Бухгольца? Целые улицы надо пройти по лестницам, пока доберешься до его апартаментов. Он живет вблизи самого неба, — говорил Фрейер, сбегая со ступенек, — кроме того, он не был одет, и ему пришлось совершить утренний туалет… У себя, надо вам знать, Бухгольц расхаживает в костюме Адама, в чем мать родила… А вот и он сам! Имею великую честь представить вам второго члена общества «Голод». Герр фон Бухгольц!

Пред Двойрой стоял колосс, исполин, высокий, нелепый, похожий на грубо, угловато обтесанную колоду, У него были широкие плечи и большие длинные руки. Он производил впечатление человека тяжелого физического, а не умственного труда, но вместе с тем было что-то очень мягкое, даже трогательно детское в прищуре его глаз. Это становилось особенно заметно, когда он смеялся. А смеялся он всегда — и кстати и некстати. Глаза его прятались где-то за веками, и выглядел он безобидным, беспомощным.

— Бухгольц, поклонись, черт тебя возьми! Что ты стал как медведь?

Бухгольц поклонился и рассмеялся.

— Вот уже три дня, как он не выходит на свет божий… Валяется, заспанный, в комнате, слоняется нагишом…

Бухгольц смеялся:

— Это было так хорошо.

— Что было хорошо?

— Вот это…

— «Вот так» и «вот это», — смеялся Фрейер, — больше вы от него ничего не услышите.

— Чего вы хотите от него? — заступилась Двойра за незнакомца.

Они вышли на улицу, и только тут она разглядела того, кто шел с ней рядом. Первое, что бросалось в глаза, была рабочая блуза Бухгольца. Неопределенного темного цвета, она вылезала и свисала над широкими приспущенными брюками, высовывалась из слишком коротких рукавов пиджака. Пуговиц не было ни на пиджаке, ни на блузе. Сквозь, распахнутый ворот красовалась обросшая волосами грудь. Его шею, которую надо было основательно скрести мылом и содой, охватывало нечто такое, что служило одновременно и воротничком и галстуком. Его лица уже несколько дней не касалась бритва, а взлохмаченные волосы были в перьях, словно его выволокли из кучи подушек и перин.

— Бухгольц, заправь сорочку в брюки, с тобой же стыдно рядом идти, — обратился к нему Фрейер.

Двойра своим маленьким телом заслоняла крупную грузную фигуру Бухгольца. Она шагала рядом с ним, словно хотела его защитить.

— Ничего страшного. — Бухгольц добродушно улыбался и, безмятежно шагая по улице, заправлял свою блузу в брюки.

— Итак, куда мы идем?

— Вы же хотели идти в Бронкс-парк.

— Да, да, — кивал головой Бухгольц.

— Тогда необходимо сколько-нибудь на расходы. У тебя, Бухгольц, есть хоть немного денег?

Огромный детина покраснел и притворился, будто ищет в карманах широких брюк.

— У меня при себе нет…

— При тебе — бог с тобой. Где-нибудь в другом месте есть у тебя?

— У меня есть двадцать пять центов, этого хватит? — спросила Двойра.

— Туда — хватит. Но как же — на обратный путь? Нас ведь трое.

— Я пойду пешком.

Двойра внимательно посмотрела на Бухгольца.

— Я всегда так делаю.

Не задумываясь о расходах, связанных с возвращением, они сели на поезд в Бронкс-парк.

Из Бронкса в город поезда идут битком набитые истомленными людьми. Обратно поезда возвращаются почти порожними, и вагон, в который вошли друзья, был пуст. Кто едет в Бронкс в предобеденные часы? Только бездельники могут позволить себе подобное удовольствие. И наши молодые люди в этом свободном от пассажиров вагоне хорошо себя чувствовали, могли без помех вволю наговориться.

Фрейер из каких-то особых побуждений рассказывал Двойре все, что знал о Бухгольце, причем не в очень дружеском тоне…

Но чем несуразнее выглядел этот крупный, нелепый детина, тем больше располагал он к себе Двойру. Она испытывала необходимость заступиться за этого здоровенного парня и защитить его от глумливых, несправедливых замечаний Фрейера. От Фрейера ей стало известно, что Бухгольц сын мясника, что ему предстояло стать мясником, но у него была наклонность к рисованию, он любил лепить человечков из хлебного мякиша. Отец бил за это сына смертным боем, волок с собой в мясную лавку. Но Бухгольц от своего не отступался и однажды, выкрав деньги из отцовского ящика, удрал в Америку. Здесь выполнял всякую работу, какая попадалась, — от грузчика до сторожа, а по вечерам посещал школу рисования. Жилье снял себе где-то на чердаке старого дома.

— Там наверху у него даже кровати нет… Живет себе и лепит своих «людей». Платить натурщику нечем, вот он сам себе и служит моделью. Голый, вертится он в студии вокруг себя, сам себе позирует, изображает самого себя. Теперь лепит из глины фигуру «Самсона», которая так же похожа на Самсона, как я на Далилу [89] Далила — коварная филистимлянка, к которой Самсон воспылал страстью. Узнав, что могущество Самсона в его волосах, она их обрезала, лишив таким образом источника его силы, что позволило филистимлянам захватить богатыря в плен. . Не так ли, Бухгольц?