Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Зачем? Почему? — колебался Берл, разглаживая рукой непокорные волосы.

— Хотя бы для того, чтобы послушала наша новая знакомая барышня… Как ваше имя? — обратился Бончик к Двойре.

— Двойра Злотник! — ответила за нее Роза.

— Для мисс Злотник. Будь добрым другом и отвали нам этот стих.

— Зачем? Ради чего? — продолжал ломаться Берл.

— Мистер Глозман — актер, он разыгрывает сцену, — сказала Роза Двойре. — Любитель из литературно-драматического общества.

— Ну, Берл, начинай.

— А что это даст? — спросил наконец Берл.

— А то, что мы в пятницу вечером все пойдем в театр, клянусь жизнью, я покупаю билеты, — сказал Бончик.

— Слово?

— Слово.

— Хорошо!

Берл прокашлялся и приготовился декламировать стихотворение, но, прежде чем он успел начать, показалась мать с тарелкой клецок.

— Бесценный Бончик, пошли тебе бог столько жизни и здоровья, сколько удовольствия тебе доставят мои клецки. Ты всю свою жизнь ничего подобного не отведывал — царский деликатес.

— Погодите! Погодите! — возглас обиженного Берла был обращен к матери, которая стояла с тарелкой клецок в руках и не понимала, — чего от нее хотят.

Для Двойры началась другая жизнь, жизнь, которая, оказалось, дремала в ней, но она об этом не знала. Сестры Залкинд одевались со вкусом, в меру оригинально, и достаточно было, например, младшей, Брайнке, набрать себе материал в цветочек или в клетку и живописно обтянуть им свое тонкое тело, как это становилось новой модой. Сестры отправлялись в итальянский квартал, покупали то отрез итальянского шелка, то турецкого полотна и сами шили себе платья, накидки, жакетки. Красочные кораллы на шее придавали чернявым девушкам вид цыганок. Двойра быстро переняла их повадки. Выяснилось, что ее сильно влекло к нарядам, и она, подражая сестрам Залкинд, одевалась в такие же цветные ткани, что очень шло к ее гибкой ладной фигурке, округлым плечам и вьющимся волосам, которые теперь, как и в детстве, не поддавались никакому гребешку и в беспорядке падали локонами на лоб, щеки, уши. Она стала больше времени проводить у зеркала. И — уже вовсе невероятное чудо! — видя, как сестры Залкинд следят за своими ногтями, при каждом случае наводят на них блеск, она тоже делала это, хотя пока еще стыдливо, украдкой.

В окружавшей ее теперь обстановке девушка быстро забыла те летние вечера на старой родине, «священное дело» отдалилось, ушло в туманное прошлое, с ее плеч свалилась тяжесть множества забот, и все ее существо обрело какую-то легкость, словно для нее наступило освобождение.

У сестер Залкинд Двойра чувствовала себя все более по-домашнему, по-свойски, она так сдружилась с ними, что в конечном счете их дом стал ей роднее, чем подвал.

Ей нравился образ жизни Залкиндов, песни и веселье за работой, мать, которая с ребяческим легкомыслием резвилась вместе с детьми, парни, посещавшие этот дом.

Кроме Бончика, который был, по-видимому, богатым человеком (когда отправлялись куда-нибудь развлекаться, он обычно за всех платил), и актера Берла, кстати сказать, сильно заинтересовавшегося Двойрой и уделявшего ей много внимания, там бывали и другие молодые люди. У Залкиндов было много земляков, и неизвестно, то ли ради девушек, то ли ради вкусных блюд, которые готовила мать, но молодые люди охотно проводили там время.

В их квартире всегда было весело и оживленно. Мать любила стряпать, печь — был бы только повод. Молодые люди приносили с собой вкусные вещи, иные там столовались, то есть не всегда — постоянно они питались в другом месте, — но в пятницу вечером, когда хотелось отведать домашнюю фаршированную рыбу, домашнюю халу, субботний кугл, — они приходили к Залкиндам. В праздники молодые люди в складчину устраивали пирушки, отдавали деньги матери, чтобы та готовила всякие кушанья к праздничному столу. А старушка любила эти затеи больше жизни. Она была влюблена в одно занятие — печь, стряпать, и едва представлялся случай, бодрствовала ночи напролет: месила тесто, пекла домашнюю сдобу, жарила нашпигованные куриные шейки, готовила вкусные блюда.

Бывал в том доме, кроме Бончика и Берла, еще один молодой человек, обходившийся запросто со старушкой. Служил он в юнионе, был немного тучен и умел петь. Звали его Зильберман. Он часто исполнял перед девушками оперные арии, пел новые мелодии, слышанные в еврейском театре. У Зильбермана был сильный, звучный голос — оратор в прошлом, он умел всех перекричать. Но еще сильнее, чем голос, были его руки, и когда не удавалось убедить собеседника голосом, он делал это руками. Бывал здесь еще один молодой человек, которого в шутку называли Мишей Эльманом, его настоящее имя было Саша, Саша Кон. Он играл в каком-то оркестре первую скрипку, иногда принимал участие в самодеятельных концертах в Даун-Тауне [87] Деловой центр города (искаж. англ. — downtown). , мечтал попасть в консерваторию, но денег, чтобы платить за учение, у него не было. Был он русский, с семьей Залкинд его познакомил Зильберман.

У Залкиндов по вечерам много музицировали, декламировали, но больше всего дискутировали об искусстве. Там разбирали по косточкам каждую постановку в еврейском театре и каждого еврейского актера, разделывали под орех каждую еврейскую газету, а редактора подчас изображали так, что разве только в качестве дьявола он не показался бы слишком черным.

В один из таких вечеров в комнату вошел долговязый молодой человек с длинной худой шеей. Не поздоровавшись, тихо уселся он в углу подле Брони, озаренной красным сиянием лампы, взял девушку за руку и, словно они были одни в доме, сказал:

— Опять холодные руки, Броня.

— Мне холодно, — пожаловалась Броня, кутаясь в яркую пурпурную шаль.

— Новая… Цыганская, — сказал он, увидев ее шаль.

Тут он заметил устремленную на него пару больших, наивных, почти испуганных глаз и обратил к Броне вопросительный взгляд.

— Вы еще не знакомы? — Это Двойра, красивая литвачка, Двойра Злотник, — сказала заметившая этот взгляд Роза и почему-то назвала Двойру «литвачкой», — а это — Фрейер, будущий крупный еврейский поэт, тоже наш земляк, мы с ним знакомы еще по старой родине.

Двойра, которая уже слышала о Фрейере и знала, что он пишет стихи, покраснела, испугалась. Она еще никогда не видела поэтов, и ей показалось невероятным, что поэт выглядит просто, как и всякий обыкновенный человек. Она, широко раскрыв глаза, смотрела на него.

— В самом деле литвачка? Не может быть! — сказал Фрейер. Он сам не заметил, как поднялся с места и, покинув Броню, пересел к Двойре.

— Почему не может быть? — спросила Двойра, еще больше покраснев.

— Литвачки не так смотрят, как вы.