Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Это же удивительно. Когда я сижу в мастерской с иголкой в руках и шью, я размышляю — работа иглой позволяет размышлять, ибо что иное можно делать, когда ты шьешь? Ума ведь на это не надо, руки привыкли шить, вот они шьют, а голова тем временем делает свое. И я размышляю… О чем только я не размышляю! На ум мне приходят мысли о прежних временах, о нашей старой родине и тому подобных вещах, но больше всего я думаю вот о чем: как довелось мне, еврею, который был синагогальным чтецом, с позволения сказать, мудрецом, умеющим толковать священное слово, — как довелось мне сидеть с инородками вместе, не будь они рядом помянуты, и делать такую женскую работу, как шитье рубах? Но когда я глубоко вникаю в суть этого события (а работа иглой дает возможность глубоко вникать), мне кажется, что я превратился совсем в другого Аншла, в лучшего, более благородного, более честного, который служит богу честнее, чем там, дома. Ибо чем я был дома? Никчемным праздным человеком, который ничего не делал, а только слонялся по улице в надежде на случайный заработок… А здесь, когда я шью рубаху, я знаю, что ее будет носить человек. Ведь это же означает, что я своей работой приношу пользу миру и не даром ем свой хлеб. Вот я и благодарю и славлю бога за то, что он сделал меня рабочим. Ведь я же сегодня выполняю заповедь торы — «в поте лица твоего»… Нет, шитье рубах — это великое дело. Это такая простая вещь, в которую надо глубоко вдуматься.

Все молчали. Но сидевший рядом с невестой старший сын, который всегда уверял ее и своих сватов, что его отец Аншл — духовное лицо, слушая сейчас слова отца, не мог от стыда смотреть невесте в глаза…

Двойра все еще не подыскала себе работы в такой мастерской, где рабочие состояли бы в профессиональном союзе, а Иойне-Гдалье все еще не учился в том нью-йоркском ешиботе, где готовят «раввинов по-английски». К огорчению матери, оба они, не имея постоянного занятия, слишком часто слонялись по дому без дела. Собственно, себе на пропитание они зарабатывали. Иойне-Гдалье помогал разносчику в утренние часы разносить по домам газеты и каждую неделю отдавал матери несколько заработанных долларов. А Двойра всегда была очень расторопна, у нее золотые руки — умеет делать все, что ни увидит. Теперь она каждый день выходила из дому и возвращалась с каким-нибудь заказом: иногда расчесывать волос на парики для увеселительного холла, иногда перешить для соседки или жены земляка домашнее платье. А разве не она чинила все белье в доме? Не она ли сшила мальчикам рубашки и штанишки на лето? Недавно Двойра раздобыла где-то отрез материала и сшила платья себе и матери. Но постоянной работы у девушки не было, и рассчитывать на оплату счетов из заработков дочери мать не могла.

В эту пору оба, брат и сестра, дружно учились английскому языку в вечерней школе, которую разыскал Иойне-Гдалье.

Это был один из классов народной школы. Посещали ее люди разных национальностей — евреи, итальянцы, поляки, но больше всего там было еврейской молодежи. Обстановка была располагающая, и Двойра в вечерней школе прекрасно себя чувствовала. Учительница мисс Фойрстер создала в своем классе домашнюю атмосферу, и учащиеся стали как бы одной семьей. Сама мисс Фойрстер была из семьи иммигрантов, и, хотя в этой стране живет уже давно, воспитывалась и сложилась она в условиях типично иммигрантских. Словно сон, еще помнятся ей широкие зеленые степи с рассыпанными то там, то сям прямыми стройными березами, будто заблудившимися на полях ее детской родины; как сон, помнится путешествие в Америку — переход через границу, скитания по железным дорогам, гавань, пароход, на котором они сюда приехали. Ее родители, хотя и были людьми интеллигентного труда, пережили тяжелую горемычную пору нищенства и безработицы, как все первые иммигранты, которым приходилось делать в Америке всякое: шить брюки в мастерской, где царила безжалостная потогонная система; брать работу на дом и при газовом освещении всей семьей трудиться на кухне до полуночи; сдавать углы, койки жильцам. Они делали все — только бы дать детям хорошее воспитание Ценой великих жертв, ценой непосильной физической работы удалось им вывести своих детей «в люди», дать мисс Изабелл, одной из многих дочерей, возможность окончить тичерс-колледж [84] Педагогический колледж. . В молодости большое влияние на ее развитие имела миссис Фойрстер. Все это вместе сообщило ее бытию какую-то легкость, привило подлинно американскую самоуверенность и одновременно внушило ей благожелательное отношение к иммигрантам. Мисс Изабелл любила их, охотно среди них работала. Можно со всей определенностью сказать, что среди своих «зеленых» учениц, явившихся из революционной России, она чувствовала себя гораздо лучше, чем в среде учащихся формально благополучных, но внутренне пустых американских учреждений подобного рода. Среди иммигрантов у нее были обширные знакомства, и она охотно общалась с недавно прибывшими в страну девушками, учившимися в вечерней школе, в ее классе.

Интерес учительницы к Двойре пробудил Иойне-Гдалье, которому мисс Изабелл дарила особое внимание, высоко оценив его способности. Внешность Двойры, ее робкое, растерянное и вместе с тем не остающееся всякий раз незамеченным появление, головка с черными вьющимися волосами, большие, всегда полные страха и недоумения глаза, ее серьезная, но лишенная уныния сущность влекли к этой девушке-иммигрантке беспокойную, мятущуюся, тоскующую учительницу, и после нескольких встреч они стали друзьями. Узнав о затруднениях Двойры, мисс Фойрстер приняла еще больше участия в ее судьбе и познакомила с сестрами Залкинд.

Сестры Залкинд — тоже «зеленые» и тоже учились в классе мисс Изабелл Фойрстер. Двойра давно заметила сестер благодаря их манере необычайно эффектно одеваться — в глаза бросались их яркие цветистые платья, пестрые крестьянские платки, турецкие шали, в которые они кутались.

Старшая из сестер, Роза, — девушка на возрасте, с большими карими глазами, с густыми черными волосами, заплетенными в две толстые косы, уложенные пышными витками и возвышавшиеся целым этажом на голове. Лицо ее, уже не очень молодое, казалось таким близким и знакомым, что Двойре все мерещилось — где-то она уже видела однажды эту девушку. Роза Залкинд при первом знакомстве завела с Двойрой разговор.

— Откуда вы прибыли?

— Из Польши.

— Да мы, оказывается, земляки. Мы тоже оттуда. Что же это вы на старости лет стали посещать школу?

— У меня нет работы, много свободного времени, вот и учусь.

— Что у вас за профессия?

— Я швея.

— Вот как? Значит, мы из одной бранжи…

В девушке было что-то привлекательное, и это сделало молчавшую до сих пор Двойру разговорчивой.