Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Мать замолчала. Она руками закрыла свои впалые щеки и так осталась стоять в раздумье посреди комнаты. Потом проговорила, как бы про себя:

— Ты прав, мой сын, конечно, ты прав. Надо же тебе когда-нибудь позаботиться о себе. — Она словно только сейчас уяснила себе желание сына.

— Я же всю жизнь работал на вас. Сначала — дома, а потом — тут, до того, как я вас переправил сюда, и после того… Сколько так может продолжаться? Нужно же мне когда-нибудь заняться собой. Мне представляется хорошая партия. У моего свата обувная мастерская; может, мы сможем с ним вместе работать. Если я сейчас не подумаю о своей судьбе, то когда же?

— Ты прав, дитя мое, ты прав, — в знак согласия кивала головой мать.

— Это будет лучше и для вас. Привыкли вы, чтобы я о вас заботился, да и я не могу иначе, пока живу с вами. А когда буду отдельно жить, тогда…

— Что же делать, если у меня такая горькая судьба — таскаюсь со своими детьми от одной беды к другой… Пусть бог тебе поможет, дитя мое, — сказала она, обняв сына и прижавшись щекой к его лицу.

Молодой человек вывернулся из ее объятий и снова принялся увязывать свои вещи, молча, без слов.

Собранное им белье мать забрала и замочила в раковине.

— Дай, сын мой, — хоть белье постираю тебе напоследок.

И наступили для Соре-Ривки плохие времена.

Серьезная прореха образовалась в кармане Соре-Ривки с уходом старшего сына. К тому же еще Двойра осталась без работы. В первые дни стесненность матери в деньгах была не очень ощутима. Бакалейщик еще давал в кредит, мясник тоже, а до первого числа еще оставалось немало времени. Но когда грянуло первое число, и хозяин квартиры вошел, и раздалось его знакомое: «Миссис!», — а бакалейщик просил мальчиков передать маме, что хочет ее видеть, и то же самое сказали и пекарь, и мясник, — матери не на кого было понадеяться, неоткуда было ждать помощи. Соре-Ривка целыми ночами лежала без сна, и мозги ее сохли в думах о том, как заткнуть все дыры. За пропитанием она, так уж и быть, снова обратилась к своим испытанным горшкам, снова призвала их после того, как стала пренебрегать ими в новом доме, не очень нуждаясь в их помощи. Горшки, обнаружилось, обладали и здесь теми же добрыми качествами, что и там, в старом доме. Они не отреклись от своего давнего дружеского расположения к Соре-Ривке и в нужде пришли ей на выручку…

С жалким пропитанием семьи мать, как было сказано, кое-как управлялась. Во-первых — помогли добрые старые горшки, во-вторых — сыночек, Голубчик Мозес. Голубчик Мозес — это не кто иной, как Мойшеле Бык. Здесь он изменил свое имя и назвался Мозесом. И чтобы сделать роднее это имя, звучавшее для Соре-Ривки чужим, она прибавила к немецкому имени Мозес теплое слово «голубчик». Этой нежной кличкой она его наградила еще и за доброту, которую мальчик проявлял к ней.

Мойшеле Бык, или будем его отныне называть Голубчик Мозес, как не забывал о матери раньше, едва только начал рыскать между телегами на базаре, так и не забывает о ней теперь, на новом месте, тем более с той поры, как стал торговать бакалеей вразнос. Придя домой, он всякий раз в пакете приносит с собой — иногда чай и сахар, иногда полфунта превосходного кофе, при этом заклинает мать всем этим пользоваться самой, никому не давать, — иногда колбасу, кусок сыра, масло, яйца; однажды он подсунул матери даже бутылку сладкого вина и полфунта медовой ковриги.

— Я знаю, мама, пожилому человеку иногда необходимо подкрепить сердце. Возьми, мама, вино не повредит.

Голубчик Мозес постоянно дома не жил, дома не питался, а неожиданно появлялся время от времени — раз в два-три дня, и никогда не приходил с пустыми руками, особенно теперь, когда узнал, что старший брат ушел из дому, а Двойреле безработная. Соре-Ривка в душе твердила, что их содержит раньше всего, конечно, бог, а потом этот мальчик, но высказать это вслух она боялась, чтобы не обидеть своего Аншла.

Итак, с пропитанием выход был кое-как найден. Величайшим бедствием была квартирная плата. Там, на родине, было так: живешь ты в квартире — ну, и живи. Никто не спрашивал — своя ли, чужая ли. И жили в ней так долго, пока не прирастали к ней настолько, что она становилась вроде собственной. Кто слыхивал, чтобы кого-нибудь тревожила квартирная плата? Если же иной свирепый домохозяин и требовал квартирную плату, на его голову обрушивались пожелания, чтобы ему досталось «все дурное, что снилось добрым людям нынешней ночью, прошлой ночью и в течение всех ночей за целый год». Вздумай он грозить околоточным, его прозывали доносчиком. Когда же случалось, что квартирохозяин отваживался выбросить человека из квартиры, подвергались проклятию он и весь его род до самых далеких поколений, а по смерти погребальная братия не хотела его хоронить, и домочадцы бывали вынуждены нанять носильщиков, которые уносили и хоронили его по ту сторону кладбищенской ограды, вместе с выкрестами…

Здесь, в Америке, величайшее бедствие, доставшееся на долю бедняка, — это рента. За несколько дней до первого числа Соре-Ривка уже не спит целыми ночами, у нее сохнут мозги — где взять денег на квартирную плату? Рано утром каждого первого числа, едва все уходят на работу, появляется «сборщик» — человек с бритой физиономией и толстой сигарой во рту. Жуя кончик сигары, рычит он только одно слово: «Миссис!» — и хлопает квитанционной книжкой о ладонь. И если до пятнадцати долларов недостает самой малости, он не берет денег, а вынимает из жилетного кармана толстые золотые часы, тычет в них пальцем и, жуя сигару, говорит:

— Миссис, у вас есть время до трех часов, пока не закроется суд.

Каждое первое число — это Судный день в доме Аншла, и как Соре-Ривка ни высчитывала, как ни экономила, как ни старалась в течение всего месяца откладывать на квартирную плату, всякий раз к первому числу не хватало несколько долларов, — то подвертывался расход на газ, то заболевал ребенок, то появлялась необходимость в починке ботинок. Тогда созывался семейный совет, и после многих криков и воплей старший сын давал взаймы недостающие на квартирную плату деньги.

Прихода первого числа Соре-Ривка боялась пуще смерти. Целые ночи соображала она и не могла придумать, откуда наскребет квартирную плату. Старший сын, который являлся иногда вечером, советовал матери впустить на его место жильца, даже хотел привести с собой молодого человека. На это Голубчик Мозес заявил: «Я не допущу, чтобы мама прислуживала чужим». Соломон возразил: «В Америке так ведется — все держат жильцов». Тогда Мозес сказал: «Пусть в Америке так ведется, но моя мама не будет прачкой для чужих». Тогда Соломон предложил: «Если ты такой хороший сын, может, ты и уплатишь квартирную плату?» И Мозес ответил: «Да, я уплачу из собственного кармана, но не допущу, чтобы моя мама обслуживала чужих. Собственных детей — да, но чужих — нет!» И тогда мать сказала: «Голубчик Мозес, не могу этим обременить тебя, ты и без того достаточно делаешь для своей матери». Она обняла и поцеловала сына, а тот вынул пятнадцать долларов, которые заработал за неделю, и отдал матери. Соломону стало стыдно, и он стал оправдываться, говорить, что достаточно, мол, сделал для семьи, теперь «пусть другие делают». И мать согласилась с ним и сказала, что, упаси боже, ничего от него не требует, что ему надо, она это понимает, позаботиться о себе, ведь он уже, не сглазить бы, молодой человек в летах, ему нужно жениться. Все молча согласились с ней.