Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Еще одна душа накануне субботы бывала дома и участвовала во всех субботних хлопотах в подвале. Это была Двойреле, которая сызмальства привыкла по пятницам мыть голову к праздничному дню. И здесь, в Америке, она не отступалась от этой привычки. Но сегодня она поздно пришла с работы. Теперь она сидит у плиты и сушит распущенные мокрые волосы.

По-субботнему кротко горят на столе свечи в привезенных из дому медных подсвечниках. Правда, они не блестят, как, бывало, в пятницу вечером в старом доме, но у Соре-Ривки хватило времени протереть их влажной тряпкой. И привезенный ею красный графин своим багряным отсветом тоже оживлял в памяти субботу в старом доме.

Всю неделю Аншл, сидя за работой среди шума машин, чувствует себя отрезанным от старой жизни, которую вел там, дома. Но всякий раз, когда на столе в знакомых подсвечниках загораются субботние свечи и старый графин с красным вином сверкает в сиянье огней, жизнь подвала сливается с прежней жизнью, весь мир становится единым — исчезает океан, лежащий между двумя мирами, жизнь снова становится жизнью той же семьи, того же человека…

И как ни устал, как ни сонлив Аншл после дня, который он, не разгибая спины, провел с иглой над рубахами, приход субботы все же будит в нем праздничное чувство. Пропадает грохочущая улица. Кому теперь слышен тяжелый лязг элевейтера над головой или гул румынского ресторана? Тихо в подвале, тихо на душе. Аншл весь проникается ощущением наступившей субботы. Усилием воли сгоняет он сон с глаз, громче распевает песнопения и требовательным взглядом подстегивает скучающих детей. И когда Соре-Ривка подает к столу горячий суп; он в задумчивости продолжает сидеть, подперев голову ладонями.

— О чем ты думаешь? — тормошит его Соре-Ривка, ставя перед ним тарелку дымящейся лапши.

— Завтра в синагоге читают раздел «Внемлите», — как бы про себя произносит Аншл.

Соре-Ривку тоже охватывает раздумье. Что-то сдавливает ей горло, что-то накапливается, накапливается в ее глазах, и они блеском слез загораются на ее лице.

— Может, ты ради этого назад поедешь, — говорит она с тихим укором и словно сердясь вместе с тем на себя, — ешь лучше суп, он остывает…

Аншл со вздохом пододвигает тарелку.

— Разве твоя вина, что тут бестолковый мир? Невеждам дана власть, — говорит Соре-Ривка, будто оправдываясь.

Аншл молчит. Но после второго блюда, перед благодарственной молитвой, берет он в руки Пятикнижие и как бы невзначай листает. Вначале мурлыкает он про себя, а потом все громче и громче поет, проникновенно и с душою: «Внемлите, небо и земля».

Соре-Ривка сидит за столом, подперев голову руками, вслушивается, и слезы падают из ее глаз.

Нашлась в подвале еще одна тоскующая душа…

Двойра, которая вот уже четыре месяца находится в чужом большом городе, в круговороте миллионов людей, чувствовала себя растением, вырванным из родных мест и занесенным в безжизненную пустыню. Она никого не знала, и никто ее не знал. Среди миллионов людей девушка была совершенно одинока. Поднималась на рассвете, уходила на работу, целый день просиживала с чужими людьми, домой возвращалась вечером. Сперва ей все было интересно, все новое возбуждало любопытство, а потом наскучило. Теперь же все представало ей пустым и суетным, казалось безвкусным, лишенным цели и смысла. Весь этот мир остался ей чужд.

Двойра тосковала по Жахлину. Но, точнее, о чем она все же тосковала? О тех вечерах у пруда? О Генехе? Воспоминания о Генехе уже больше не тревожили ее. Девушка грустила о чем-то таком, что жило вокруг Генеха, было связано с Генехом, с теми вечерами у пруда, в лесу, с субботним днем в саду. Все это было полно прелести. Вся жизнь содержала какое-то «ради чего», и о нем, о том самом «ради чего», она тосковала. Двойра называла это теми же словами, что и Генех: священное дело. Благодаря священному делу жизнь была полна манящего очарования. И вот мир переменился, стал другим. Раньше девушка чувствовала себя связанной с чем-то, она интересовала кого-то, а тут она одна-одинешенька в большом городе. Ах, если бы в этих больших железных домах с множеством глядящих на нее окон нашлось «священное дело», ради чего стоило бы жить, что придало бы смысл жизни и наполнило ее содержанием!

Генех говорил, что священное дело будет их объединять, связывать, даже если они будут оторваны один от другого. Где же оно, это «священное дело»? В каком из больших домов этого огромного города?

В сундучке, привезенном Двойрой из дому, находилось несколько книжек. Одна из них была та самая, которую дал ей Генех перед тем, как они расстались. К ним часто обращалась она в минуты грусти и тоски. Эти книжки были много раз перечитаны, и Двойра знала все, про что в них написано. К ним она снова обратилась в тот овеянный печалью канун субботы. Вынув одну из них, она при свете субботних свечей углубилась в чтение и, хотя это была много раз читанная книжка, погрузилась мыслями в нее так, словно надеялась между знакомыми страницами наткнуться на то «священное дело», которое потеряла в этом новом, чужом, огромном городе.

Двойра работала в мастерской, рабочие которой не были организованы. В те годы еще не все рабочие швейной индустрии состояли в союзе, и брат устроил ее там, где было легче найти работу. Это небольшое предприятие скорее походило на домашнюю швейную мастерскую. Здесь работали несколько девушек постарше Двойры, преждевременно истомленные жизнью и трудом. У Двойры сложилось впечатление, что они целиком поглощены своими собственными тревогами, своими обязанностями и не остается у них времени интересоваться ею. Они вообще почти не знались друг с другом. Были среди них еврейки и христианки. Работали здесь и несколько евреев средних лет. Хозяин, молодой человек с коротко остриженной русой бородкой, недавно женился и мечтал быстро разбогатеть. Он здесь был босс, модельер и закройщик, он же производил последнюю отделку. Он не только сам работал, днем приходила жена его и садилась за машину, чтобы помочь мужу. Хозяин подгонял рабочих не словами, а своей работой — он и его жена были очень быстрыми работниками, они успевали и работать, и подготавливать работу для остальных. Хозяин оставался в мастерской до глубокой ночи, подготавливая материал для «рабочих рук» на завтра, поэтому работа шла без разговоров, сосредоточенно и деловито. Каждый молча сидел над своим заданием, углубившись в собственные мысли. Никто из рабочих и работниц не обращался к Двойре ни с единым словом, как и она к ним. Одна приходила она сюда, одна уезжала домой.

Сперва она не могла себе представить, чтоб такой была жизнь в большом городе. Ничего другого, кроме этой безмолвной сосредоточенной работы. Это происходит потому, полагала она, что пока никого еще здесь не знает, не имела случая познакомиться с настоящей жизнью рабочих. Не раз хотелось ей спросить своих соседок, бывают ли где-нибудь собрания рабочих, но она была слишком стеснительна и не решалась завязывать знакомства. В конце концов она не выдержала. Жизнь в мастерской ей опротивела, а домашняя обстановка не радовала, вот Двойра и искала что-то такое, что наполнило бы содержанием ее жизнь. Среди работавших вместе с ней девушек ей приглянулась одна. Она нравилась ей больше других. Эта девушка была старше Двойреле, но вместе с тем не настолько, чтобы Двойреле опасалась ее. Хотя они уже месяца три работали в одной мастерской, между ними не было сказано и пяти слов, касающихся чего-либо иного, кроме работы. Двойреле винила в этом свою сдержанность. В один из вечеров, уходя с работы домой, она нарочно замешкалась и постаралась спуститься вниз вместе с девушкой. Та спешила, но Двойреле нагнала ее.