Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Кто этот «зеленый»?

Другой подхватил:

— Что это? Сегодня разве Судный день?

Напрасно староста, рыжий пекарь, стучал по столу: «Ша, тише!» Люди вышли из себя, стали шуметь, бедный Аншл был вынужден отказаться от всех своих рулад, затейливых штучек и сделать «ари гоп!».

Он вышел смущенный и обиженный.

С семьей в восемь душ обосновался Аншл в Америке, и этим восьми душам нужно было пропитание.

Первые несколько дней прошли, точно праздник, — приходили земляки, радовались приезду Аншла, иные подарки приносили, сулили всяческих удач и уходили. О заработках пока еще не говорили. Старший сын давал на все, что было необходимо, и Аншлу в конечном счете Америка понравилась.

Вскоре, однако, наступили будни. Новоселы осмотрелись и увидели, что, по сути дела, заработков нет. Мать пока брала в долг, но и пекарь, и мясник, которые прежде добровольно предоставили кредит, то и дело справлялись — освоились ли уже мальчики и работают ли?

В один из вечеров старший сын завел с отцом разговор.

— Отец, — смело проговорил он, — здесь не то, что дома. Америка — это мир, устроенный иначе.

— Что ты имеешь в виду, сын мой? — спросил с любопытством отец.

— Имею в виду, что надо зарабатывать. Здесь никакое дело не считается зазорным, чтобы кормить жену и детей — каждый работает.

— Пожалуйста, дай мне какую-нибудь работу, чтобы я мог прокормить жену и детей. Ради этого ты переправил меня в Америку.

— Я встретил Довида Гольдшмида из нашего города. Он работает в мастерской, где шьют сорочки. Там есть рабочие гораздо старше тебя. Хозяин — набожный еврей, в субботу у него не работают. Довид предлагает тебе пойти с ним в мастерскую, он думает, что там найдется для тебя работа.

— Что ты сказал? Рубахи шить? Что отец будет делать там, где шьют рубахи? Это дело для Двойреле, но что отцу делать при рубахах?

— Двойреле пойдет туда, где шьют дамские сорочки, но еще не подошел сезон. Мне обещали через неделю, через две дать ей работу.

— А я полагал — ты для меня нашел большую синагогу, знаменитую синагогу, где я буду чтецом торы, — проговорил наконец отец.

— Здесь синагогальный чтец торы — не бизнес, никому не нужное дело.

— Так что же? Отцу стать на старости портным? — спрашивает мать.

— Быть портным — здесь не позор. Множество почтенных евреев здесь ходят в портных, даже раввины становятся портными. Здесь в этом не видят стыда. По мне, ты можешь стать и раввином. Но должен тебе сказать, отец, что тут каждый сам озабочен собой. Это твоя жена и твои дети, а не мои. Я до этого дня достаточно заботился о вас — шифскарты еще не оплачены, скоро явятся требовать очередной взнос, то же самое с мебелью. Малышам придется ходить в школу, в противном случае за ними придут. Американская школа — не хедер, их надо будет приодеть, умыть, а то учительница отошлет их из школы домой. Это — Америка. Лучше всего, полагаю, будет, если я отсюда съеду, тогда вы поймете, что должны сами о себе заботиться.

Последняя угроза подействовала сильнее всяких слов. Мать посмотрела на отца, а отец, чувствуя всю унизительность своего положения, заговорил необычным для него жалобным голосом:

— Как так — съедешь от нас? А что станется с нами? Ты бросишь нас на произвол судьбы?

— Я вижу, что иного выхода у меня не будет. Ради вас принес я себя в жертву. Другие парни уже имеют жирные чековые книжки, а я? Всю свою жизнь принимаю муки ради вас. — Молодой человек проникся такой жалостью к себе, что на глазах у него выступили слезы.

Отец с матерью молчали, а присутствовавшая при этом разговоре Двойреле кусала ногти. Полная обиды за своих родителей, за их нищету, она проговорила:

— Быть может, я могу пока пойти на фабрику вместо отца?

— Ты тоже будешь работать. И этот будет работать (он показал на Мойшеле), даже твое ученое дитя (показал он на Иойне-Гдалье) тоже вскоре пойдет на фабрику. В Америке нет того, чтобы парни сидели над священными книгами, здесь никто не даст даровой еды. Здесь надо «делать жизнь». Не забывайте, мы должны триста долларов за шифскарты, и мелюзгу надо содержать, пока они окончат школу. Тут не лоботрясничают, тут необходимо работать.

Мойшеле крадучись, бесшумно выскользнул из дома на улицу. А отец и мать с детворой остались тихо сидеть, никто не мог вымолвить ни слова.

Но Аншл не смог долго выдержать это напряжение. Он вдруг встал и, обретя свое прежнее мужество, заговорил тоном, каким читал в синагоге:

— Да, ты прав, мой сын, в Америке все обязаны работать — «…в поте лица твоего будешь есть хлеб твой», — он говорил библейским тоном, нараспев, словно читал тору, — веди меня, сын мой, на фабрику, стану я рубахошеем.

Из глаз Соре-Ривки текли слезы. Вытирая их передником, она всхлипывала:

— До чего я дожила! Чтец большой славненской синагоги будет делать бабью работу, станет белошвейкой…

— Что ты плачешь, глупая? — сердился Аншл на жену. — В Америке не нужны чтецы торы. В Америке нужны портные. Подай же мне кафтан и палку… Подай!

Заливаясь слезами, Соре-Ривка подала мужу рипсовый пиджак, сшитый в честь приезда в Новый Свет, сунула ему в руку палку, и Аншл отправился в сопровождении сына к бруклинскому еврею в мастерскую, чтобы отныне всю жизнь заниматься шитьем рубах.

А с кем, думаете, встретился Аншл в этой бруклинской швейной мастерской среди пожилых евреев и молодых итальянок? С Палестинцем, тем самым человеком, который на пароходе всю дорогу твердил, что евреи должны стать земледельцами и что он едет в Америку доказать способность евреев стать прекрасными крестьянами… Увидев его сидящим за рабочим столом среди других евреев с рубахой в руках как раз в момент, когда молодая итальянка учила его пришивать пуговицы, Аншл в изумлении уставился на него. Оба они обрадовались, обнялись, как старые друзья, и Аншл спросил:

— А как же священный земледельческий труд?

— Не здесь, а в стране иудейской, на земле наших предков, вы застанете меня с лопатой в руках. На поле вы меня встретите! — ответил Палестинец.

— А когда это будет?

Палестинец не ответил, потому что его начал душить кашель.

— Когда придет мессия, — ответил сам себе Аншл и ушел домой с легким сердцем — он нашел товарища.

В тот вечер Мойшеле вернулся в подвал очень поздно, после ужина. Мать была вне себя от волнения. Ей казалось, что сын пропал в этой «котлом кипящей прорве», как она теперь называла Америку. Старший сын отправился на розыски и обнаружил младшего брата в румынском ресторане, где он что-то мыл. Мойшеле незаметно сунул маме в руку полудолларовую серебряную монету. Это были первые полдоллара, заработанные одним из обитателей подвала с тех пор, как они сюда приехали.