Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Как ты все это повезешь? — спросил Аншл.

— Корабль достаточно велик! — отрезала Соре-Ривка.

Аншл был уверен, что сын приготовил для него в Америке если не дворец, то по меньшей мере богатый благоустроенный дом, с новой мебелью, с нерасшатавшейся мягкой кушеткой, чтобы ему прилечь вздремнуть после еды. Иначе к чему вообще вся Америка?

А матери хотелось захватить с собой не только горшки, но и каждую посудину, всякую ветхую мебелишку. К каждой мелочи Соре-Ривка сердцем приросла. Она помнила «историю» каждой вещи, как давно она в доме, сколько трудов было положено, прежде чем эту вещь приобрели. Каждая вещь хранила частицу ее жизни. И когда дошло до разлуки со всем этим, у нее было такое чувство, точно она расставалась с живым существом. Вначале мать ничего не давала продавать. Она собиралась прихватить с собой скамьи, столы, спальную лавку, все-все. Потом поняла, что это затея непосильная. И все же, когда Хаим, скупщик старья, пришел забирать это добро, Соре-Ривка оплакивала каждый табурет, как оплакивают умершего… А когда из дому выносили кровать, с ней творилось такое, словно из дому выносят покойника…

О том, чтобы оставить субботние настольные подсвечники и небольшой подвесной подсвечник, Аншл, легко понять, не смел и заикнуться, когда даже горшки были с почетом уложены и запакованы среди постельных принадлежностей. Очередная крупная распря возникла по поводу швейной машины Двойреле. Мать настаивала, чтобы взяли с собой швейную машину, об ином и слышать не хотела.

Без нее мать боялась тронуться с места — так велика была вера в эту швейную машину. «Если в доме будет швейная машина, в доме всегда будет кусок хлеба», — твердила Соре-Ривка. В этом ее убедил жизненный опыт. Но все-таки, как тащить с собой машину? Во-первых, Аншл надеялся, что продажа машины покроет половину дорожных расходов, а во-вторых, он доказывал:

— Зачем ты привезешь в Америку швейную машину?.. Все швейные машины прибывают из Америки, а ты повезешь швейную машину в Америку…

— От нее же — все наши заработки, она же — наш кусок хлеба! — твердила мать.

Позднее, перед отъездом, когда агент Шмуел пришел забрать машину, мать обняла ее, как обнимают верного друга в последний раз.

— Она ведь меня кормила, как…

Соре-Ривка не кончила — слезы сдавили ей горло.

Через две недели после праздников, когда все было запаковано и с агентом Нотэ срядились насчет переправы через границу и доставки к пароходу, и после того, как Соре-Ривка побывала на кладбище, попрощалась со своими умершими детьми, нашедшими здесь вечный покой (могил родителей она не посетила, потому что они были похоронены в другом городе, а поездка туда обошлась бы слишком дорого!), Аншл со своей семьей был готов покинуть старую родину, где он, его родители и предки его родителей долго жили из поколения в поколение, и пуститься в странствие в далекую чужую страну, лежащую за лесами и морями, куда задолго до него выехал сын его, чтобы разведать — «имеется ли в той стране хлеб на пропитание, ибо в его родной стране был голод»…

В субботу, после которой Аншл покинул родной город, он в синагоге последний раз читал тору — это был прямо-таки концерт.

Каждую трель, каждую руладу сладостно нежил он в горле долго-долго. До самого полудня продержал он народ своим чтением. В городе потом говорили, что такого чтения здесь еще не слыхивали.

— Они меня долго не забудут! — говорил Аншл.

В ту же субботу ночью, на подводе агента Нотэ, Аншл вместе с другими эмигрантами пустился в странствие из того места, где жил он, его жена и все его семейство.

Провожать их вышло полгорода, а плач и вопли, раздававшиеся при прощании, вознеслись до самых глубин неба.

Переезд семьи Аншла из Старого в Новый Свет произошел без особых приключений. Но иного мнения были как сам Аншл, так и его семья, — Соре-Ривке не раз казалось, что наступает конец света, и Аншл сваливал вину за все на голову своего сына, злосчастного сапожника, с его Америкой.

Уже у границы, где семья остановилась в заезжем доме какого-то еврея, Аншл убедился, что он людям не указчик. Никто не знает, кто такой чтец торы Аншл, и никто не знает, что этот самый Аншл едет со своей семьей в Америку. Таких, как он, здесь было много. Евреи со всего света — из Литвы, из Польши, с женами и детьми, взрослыми и малышами, с большими узлами и маленькими свертками. Выяснилось, что не одной на свете Соре-Ривке приходится извлекать из горшков питание для целой семьи. Оказались тут и другие матери, в чьем владении тоже были отличные испытанные горшки и которые тащили эти горшки с собой в Америку.

Вначале Аншл держался особняком — во-первых, он как-никак лучший в стране синагогальный чтец; во-вторых, он едет в Америку не просто так, а к собственному сыну, который уже американец, и его, Аншла, там, в Америке, ждет готовый дом, с мебелью, с постелью, со всяким добром (сын-сапожник в глазах Аншла теперь так возвеличился, поднялся до такого высокого положения, что в разговоре по любому поводу упоминал его: «Мой сын, который в Америке»), Но оказалось, что таких знаменитостей, как Аншл, здесь было много. И если они не были чтецами торы в своих местечках, то каждый из них имел свое основание чем-нибудь кичиться, и у каждого из них был свояк в Америке, если не брат, то дядя или иной родич, которому принадлежит Америка, и каждый считал Америку своей Америкой. Был среди них только один простой человек, ремесленник, кажется сапожник, который ехал одинехонек, жену и детей оставил дома. Ехать ему не к кому, квартира со всем необходимым не ждет его там, в Америке, он даже не знает, где эта Америка находится и ради чего он туда едет. Но столько людей едет в Америку, едет и он. Не сошел же весь мир с ума. У него в Америке есть такой родственник, который богаче и могущественней всех сыновей, братьев и дядюшек, вместе взятых, это — господь бог, который пребывает в любой стране…

Аншл подружился с евреем, которого величали Палестинцем. Никому не известно, как здесь открылась его кличка, которую он носил еще дома. А называли этого еврея так потому, что он объявлял себя сионистом и считал, что вместо Америки евреи должны ехать в Палестину и стать там земледельцами. Евреи должны показать перед всем миром, доказывал он, что они — народ-земледелец и вовсе не привержены к шахер-махеру. «Я от своего не отступлюсь, — заявил он, — как прибуду в Америку, возьмусь за лопату и на их земле покажу американцам, что евреи, стоит им только захотеть, не только купцы, но и хорошие крестьяне — лучше многих других». Но никто не понимал, как он это сделает.