Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Старшие два ее сына «не удались» — с малых лет не хотели учиться, мать насильно держала их у меламедов, палкой гнала в хедер. Один из них, бедняга, стал мастеровым, а другой, с позволения сказать, купец, «добытчик». Зато удался Иойне-Гдалье. Мальчик своими необычайными способностями славится в городе, к тринадцати — четырнадцати годам уже проходит Талмуд у дайона реб Лейбуша в старшей группе вместе с самыми взрослыми парнями. И хотя отец говорит, что «Иойне-Гдалье — единственный, который своими способностями пошел не в ее, а в его родню», она все-таки его мать, родила и воспитала его все-таки она.

Мальчик очень прилежен. В самые холода поднимается на рассвете; на улице мороз, а Иойне-Гдалье бежит в синагогу, чтобы там до обеденного часа просидеть над фолиантом. Его никогда не увидишь свободным от занятий, он всегда погружен в учение, — если он не отвлекается от Талмуда, он просто заглядывает в священную книгу. Слава Иойне-Гдалье растет. Матери укоряют своих детей, ставя им в пример Иойне-Гдалье. Его имя — благословение у всех на устах, все диву даются, откуда взялся у синагогального чтеца Аншла такой сын.

И вот мальчику уже четырнадцать лет. От постоянного корпения над книгами в закрытом помещении синагоги он худ и бледен. Мать разбивается в лепешку, только бы сын лучше питался. В доме могло подчас не быть обеда, но для Иойне-Гдалье всегда найдется что-нибудь получше, повкуснее. Мать нередко варит отдельно для Иойне-Гдалье, — «дитя целый день сидит в синагоге, сердце его млеет от недоедания». И Соре-Ривка делает все, чтобы для сына был кусок мяса, два-три раза в неделю бульон. Если она видит — на улице продаются фрукты, она на последний грош покупает яблоко, чтобы по приходе из синагоги мальчик мог подкрепиться печеным яблоком. У любого из домашних могло не быть новой одежонки на праздник, Иойне-Гдалье всегда имеет обнову — кафтанишко, сапожки. В крайнем случае мать сама для него шьет рубашку, только бы ребенок мог что-нибудь обновить.

И никто в семье не завидует Иойне-Гдалье — ему можно, он ученое дитя.

Зато когда мать проходит по Синагогальному переулку и из распахнутых окон синагоги вырываются голоса парней, читающих нараспев, — о, какой гордостью и какой радостью наполняется сердце Соре-Ривки!

Аншл написал сыну письмо, в котором прибегнул ко всем риторическим оборотам, сохранившимся в его памяти с молодых лет, когда он, будучи женихом, писал письма своей Соре-Ривке. Начиналось оно со слов: «Сын мой первородный, отпрыск моего нутра, возлюбленный души моей…» Означало это: «Сын мой первенец, дитя моей плоти и крови, любимец мой…» Кому бы могло прийти в голову, что под этими словами подразумевается не кто иной, как Шлойме-Хаим, его незадачливый сын, ставший сапожником.

После такого высокого и почетного титулования Аншл сообщил сыну, куда девалась сотня, которую тот прислал на дорожные расходы. «Ты же не поверишь, сын мой, что я был на волосок от великого богатства, такого богатства, что не мне пришлось бы ехать к тебе в Америку, а вся Америка с тобой вместе приехала бы ко мне… Если бы только удался мой план!» Далее в письме идет длинный перечень всяких благ, обладателем которых он мог стать, если бы удался тот план — затея с заводиком содовой воды. А сколько еще планов было у него в голове! И из всего задуманного ничего не вышло, потому что он с главным планом вылетел в трубу. А в трубу он вылетел из-за бессмыслицы, из-за пустяка, из-за малости: купленное им машины, которые вырабатывают содовую воду, оказались не машинами, а грудами ржавого железа, и на то, чтобы они стали годными на что-нибудь машинами, понадобились бы несметные богатства. Вывод из всего был один — покинуть старую родину и пуститься искать счастья в Новом Свете. «К шифскартам я не притронулся, писал он, они пребывают в том самом виде, в каком ты прислал мне их, даже с конвертами, единственное, чего недостает, это той сотни, чтобы добраться до парохода». Правда, от продажи «имущества» будет выручено достаточно денег, чтобы добраться до самой Америки, но нехорошо, «если денег у тебя в обрез», так как никогда нельзя предусмотреть, всего, что может случиться в дороге. И Аншл просил сына не мешкать с присылкой новой сотни, чтобы, с божьей помощью, сразу же после праздников пуститься в дорогу. «Мне наш городишко вконец опротивел. Я здесь не останусь, если бы меня даже назначили губернатором над всей губернией. Между прочим, не думай, пожалуйста, что деньги твои, упаси бог, пропали. Я записал, сын мой, каждый рубль, каждый грош, что ты мне прислал. Когда, с помощью всевышнего, приеду в Америку, я верну тебе в два раза больше — основную сумму с процентами, да еще с процентами на проценты».

Несколько недель спустя прибыл ответ, опять-таки с деньгами и с предупреждением — «в третий раз на расходы не пришлю, потому что слать мне больше нечего».

Начались сборы в дорогу.

Покуда к этому не подошли вплотную, никто себе не представлял, что значит ехать в Америку. Столько говорилось об этом и так свыклись с этим, что всем казалось: переехать в Америку — это все равно что перебраться с одной квартиры на другую. И только тогда, когда начали укладываться, воочию увидели, что такое ехать в Америку. Первой и важнейшей задачей для матери была: горшки! Как быть с горшками? Соре-Ривка была убеждена, что то скудное пропитание, которое необходимо, чтобы насытить семью, может она раздобыть только в этих горшках, в горшках, с которыми она знается так давно, что им известны все ее заботы и нужды. Они всегда догадываются, что матери нечем заварить суп, и приходят на помощь — выдают жир из своих тайных запасов, выручают в трудный час… Ей представлялось, что в других горшках она совсем не сможет варить, — чужие, они не будут знать тайн ее стряпни…

Еще задолго до того, как приступили к сборам, возникли пререкания по поводу горшков. Мать говорила, что не оставит здесь «ни нитки, ни черепка», все увяжет и заберет с собой.

Отец утверждал, что «весь мир будет смеяться над ней, Америка живот надорвет от смеха».

— Что? В Америке не хватает горшков? Их необходимо тащить отсюда?

Мать на это отвечала:

— Не моя забота — пусть мир смеется и пусть Америка живот надорвет от смеха! Только бы у меня было, в чем варить.

Отец доказывал:

— Глупая, там для тебя приготовлен дворец, с мебелью, с горшками, со всем на свете.

На это мать возражала:

— Когда у меня будут новые, я выброшу старые.

И когда очередь дошла до горшков, не помогли никакие увещевания. Соре-Ривка упаковала все горшки, всю утварь, пару старых ложек, даже старые карнизы от занавесей бросила в узел с постельными принадлежностями и перевязала простыней, как если бы Америка и впрямь была другой квартирой, в которую она перебирается.