Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— А то что же, я хотел?

Между ними началась ссора, словно стряслось бог весть что. Аншлу, который раньше жаждал ехать в Америку, казалось теперь, когда до этого дошло, что наступает конец света. Но Соре-Ривка, как всегда, выручила мужа из беды и утихомирила:

— Разве кто-нибудь тебе приказывает ехать? Возьми и отошли ему назад шифскарты.

— Вот так сказала! «Возьми и отошли ему назад шифскарты». Умница! Если бы он те денежки, в которые ему эти шифскарты обошлись, прислал нам, мы бы здесь имели Америку, и не надо было бы нам тащиться через проклятые моря, переживать опасности…

— У нас ведь еще есть время.

— Время у нас, конечно, есть, — успокоился Аншл, — прежде всего я выясню, что мы здесь можем сделать с этой сотней, которую он прислал. Быть может, нам не понадобится никакая Америка. — Он забарабанил пальцами по столу.

В голове у него путались разные планы насчет того, что можно сделать с сотней. Он прикидывал всякое: приобрести ветряную мельницу, завести лавку или войти в компанию с фабрикантом содовой воды… Разве существует невозможное, когда имеешь сотню?

В синагоге он толковал со старостой Юдлом Бройде, с лавочником реб Арном и с другими хозяевами, поздравившими его с привалившим великим счастьем.

— Я полагал, — говорит Аншл, — что сын шутит… Пусть, думал я, пришлет шифскарту для моей дочери, а то и для сына, там видно будет… А он — возьми да пришли пакет с шифскартами для всей семьи, — это ведь целое богатство!..

— Что же вы подумываете предпринять? — интересовались хозяева.

— Что я подумываю предпринять? Я уже американец, я уже больше не здешний житель. Может, выжду еще неделю-другую, а может, и того нет. Сын пишет, что все там для меня приготовил — мебель, всю обстановку, целый дворец приготовил. Что тут меня держит?

— Кого же вы нам оставляете чтецом торы?

— А разве я обязан обеспечить весь мир? Пусть читает служка. Он же рвется к амвону, а город полон ослов, не видящих разницы между моим чтением и чтением служки. Такие они уж разборчивые. Разве они что-нибудь смыслят в напеве? Разве им так-таки до зарезу необходимо ясное произношение, истолкование слова? Иначе они не смогут наедаться луку, а? Опять-таки, — добавляет он, — там, в Америке, пишет мне сын, платят целых двадцать пять долларов за чтение одного раздела торы, и еще не всегда находят чтеца… Тем более за чтение книги Эсфирь! Он говорит, мой сын, в письме: на то, что заработаешь одним чтением книги Эсфирь, ты сможешь жить от одного пурима до другого. Какой мне смысл после этого оставаться здесь?

Но все же дома, принявшись после ужина скручивать цигарку, он проговорил:

— Знаешь, жена моя, что я решил? Шифскарты мы спрячем, а сотню пущу в дело. Если мы с Мойшеле примемся за торговлю, пустив в оборот эту сотню, мы ведь миры перевернем (то, что он в своих планах принял в компанию сына Мойшеле, было уступкой жене). Но что же, — продолжал он нараспев, — может случиться, что дело не пойдет… Тогда у нас в запасе шифскарты, мы поедем в Америку. Разве я не прав?

— Откуда мне знать? И что будет с Шлойме-Хаимом? Ведь дитя будет ждать нас…

— Глупая, пусть наши удачи тут доставляют ему радость там.

— Как понимаешь, муж мой, как понимаешь… Тебе виднее, как нам поступить.

— У меня в голове есть план, — таинственно произнес Аншл, сделав первую затяжку из цигарки, — если он мне удастся, жена моя, мы будем иметь Америку здесь, — Аншл показал на пол, — нам не понадобится ехать в Америку — исключено! Наш сапожник с его Америкой прибудут к нам.

— Дай боже! — Соре-Ривка издала один из своих знаменитых вздохов.

Жизнь между тем шла обычным ходом. В доме стало немного вольготней. Двойреле шила, работали с ней девушки-помощницы, она стала признанной в городе швеей. Ей одной в городе доверяли шить приданое. Мать неизменно клялась и давала обеты, что не прикоснется к заработку своего ребенка, копила все на устройство ее судьбы. Но одной рукой она пятиалтынные в горшок вкладывала, а другой вынимала… Единственное, что ей удавалось, — это понемногу собирать приданое для Двойреле. В сундуке лежал мешок с нащипанным пером на три подушки, отрез жерардовского полотна, купленный в рассрочку у лавочницы Ханеле. «Денег на приданое не соберу, пусть у нее будет хоть это», — думала мать про себя.

Мойшеле Бык между тем вышел в «крупные» купцы. Чем он только не промышлял? Чего только не покупал, чего только не продавал? И зерноторговцем был, и яйцами торговал — скупал в деревнях, посылал в крупные города, причем пострадал на этом деле, не дай бог такому повториться, — с воза слетело колесо, и все яйца высыпались на дорогу, погиб воз с яйцами. Он тут потерял весь, не бог весть какой, накопленный им капитал. Однако Мойшеле не растерялся — сразу же принялся за торговлю телячьими шкурами. Теперь Мойшеле состоит при другом деле, он — агент по продаже граммофонов. Как только возникли граммофоны, Мойшеле сразу смекнул, что это — стоящее дело. Прежде всего он из большого города доставил сюда граммофон со слуховыми трубками, и за две копейки предоставлял желающему трубку, приложив ухо к которой можно было слушать музыку, пение кантора или песню «о несчастной невесте». Каждый вечер дом оживал, приходили молодые люди с девушками, пожилые евреи с женами, все являлись насладиться канторским искусством, всякими затейливыми коленцами… Мать от этого граммофона едва не одурела, ее не покидали головные боли, и она постоянно ходила, туго повязав голову платком, заткнув уши ватой, и проклинала сына, желала ему провалиться в преисподнюю вместе с его «шарманкой». Отцу же, наоборот, понравилась «вещь, которая играет». И он захотел во что бы то ни стало постигнуть, почему она играет. И Аншл муштровал граммофон до тех пор, пока не сломал его. Пришлось отправить граммофон на починку в Варшаву. Есть основания опасаться, что великий план, возникший у отца в связи с сотней, которую прислал сын, имеет какое-то отношение к затее с граммофонами.

Единственная отрада матери, единственное вознаграждение за все свои мытарства на этом свете был третий сынишка Иойне-Гдалье. Мечтою матери было иметь сына, приверженного к учению. Чего Соре-Ривка не делала ради того, чтобы вырастить своих детей не только людьми благочестивыми, но и сведущими в священных книгах? Отказывала себе во всем, в хлебе насущном ради того, чтобы внести плату за учение. Платить за учение было первой заповедью в доме. В доме могла быть нехватка во всем, но деньги на учение обязательно должны были найтись. Если их не было, несли подушку в заклад. Соре-Ривке пришлось однажды совершать молитву над свечами, воткнутыми в картофелины, потому что были заложены оба медных подсвечника, ради того чтобы дети посещали хедер. И так — по сей день. Не потому ли она, бедняжка, не может поступить иначе — вынуждена обирать свою труженицу-дочь? Все из-за того, что у нее еще трое детей учатся у меламедов: ее гордость, ее сокровище Иойне-Гдалье, который в синагоге проходит с дайоном [74] Дайон — помощник раввина, судья. премудрости Талмуда, Иче-Меер, по кличке «Сорванец», и Нотэ Сосунок. Последних двух Двойреле носила на руках, пока они не начали ходить. Они еще пока малы и посещают хедер. На них уходят все деньги, которые Двойреле зарабатывает шитьем.