Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Она не знала, что он кружит по переулку, бродит возле ее дверей, но как бы затем, чтобы дразнить его, она нарочно сидела у окна, свет зажженной до поры лампы слегка падал на нее, и еще отчетливей проглядывало в подвижном силуэте девушки все богатство таившегося в ней обаяния, душевной мягкости, все благородство, запечатлевшееся в продолговатых очертаниях щек, вся грусть, исходившая из нависших над глазами ресниц, вся жалость, которую вызывала к себе ее нежная юная шея…

Все это ему так ясно рисовалось в силуэте на белых занавесках, представлялось так отчетливо, когда Двойреле склоняла голову над книгой и глазами впивалась в страницы, что ее очарование песней вливалось в жилы Генеха и радость утоляла жажду его тоскующего сердца.

Была пора тоскливых дней поздней осени. Быстро опускались вечера, с ними преходили тоска и печаль, мрачность угрюмых дней ложилась на душу гнетущей тяжестью, давила, душила… Сердца в такие дни безотчетно ноют, тоскуют, ищут исхода, в них вторгается какое-то смутное раскаяние, сожаление о прошедших днях и страх перед грядущими.

Когда наступали такие вечера и тоска поселялась в душе Генеха, он бежал в Синагогальный переулок, вертелся возле домишка Аншла, чтобы хоть сквозь щель, сквозь стекло увидеть тень девичьей головы на белой занавеске.

Вот уже час, как он бродит по переулку взад и вперед. Ночь надвигалась так медленно, что ее приближение было еле заметно. Темные покрывала тянулись по небу и поодиночке поглощали озаренные заходящим солнцем тучки. Еще они, окаймленные огнем, трепещут, как живые золотые рыбки в воде, и бросают свой мерцающий свет сквозь темные прозрачные покрывала, которые все ширятся, тянутся над ними, заволакивают их, заволакивают, гасят их свет, и от каждой полосы, тянущейся по небу, падает на землю незаметная тень. Эти легкие прозрачные тени падают с неба, окутывают домишки, деревья, поля. Зелень лугов чернеет. Деревья становятся чужими и незнакомыми, словно выросли тут вдруг… Из труб над домами поднимаются маленькие легкие облачка дыма, то там, то сям вспыхивает огонек зажженной лампы. Улица пустеет. Голоса распевавших детей умолкают — матери зовут их в дом. По переулку бежит еврей, спешащий в синагогу к вечерней молитве. Поодиночке возвращаются домой коровы, поздно пригнанные с поля. Девушка ведет по переулку упирающуюся козу. Коза не хочет идти, девушка тащит ее на веревке и громко плачет. Все больше становится освещенных окон, кто-то выходит и закрывает ставни.

Наступила ночь.

А Генех все бродит под окном.

Ему хочется, чтобы она вышла к нему, чтобы она почувствовала его присутствие, и все же он не решается что-либо предпринять, чтобы дать ей знать о себе. Что он ей скажет? Зачем он ее позовет? Как хочется ему сейчас пройти с ней между высокими тополями к водяной мельнице, сидеть там на обрубке бревна и заглядывать в затянутую зеленью и мхом черную воду, ни слова не говорить, только сидеть и молчать, и чтобы ночь укутала их, как это не раз бывало летом…

Генех знает — он, быть может, в последний раз ее сегодня увидит. Перед уходом он должен ей что-то сказать. Вот Генех подходит к окну — постучать бы по стеклу! Нет, он этого не сделает. Это не страх, но что-то в нем протестует, сопротивляется…

И пока юноша, полный тоски, стоит в нерешительности, кто-то выходит из дверей домика Аншла. Может, это мать, а может — брат. Генех быстро шагает по переулку. Когда он подходит ближе, ему предстает нечто родное — единственная его отрада, воплощенная в этой маленькой детской фигурке. Он чувствует, хотя не видит, ее вьющиеся, ниспадающие на лицо локоны.

Подойти или не подойти? Он смотрит на нее, она смотрит на него, и прежде, чем он успевает на что-нибудь решиться, она уже стоит возле него и улыбается, глядя ему в лицо.

— Генех? — спрашивает она и озирается — не видит ли кто.

— Да, — лепечет он.

— Я вас совсем не узнала! — произносит она в испуге и снова оглядывается.

Оторопелый, стоит он и не знает, что сказать.

— Боюсь, как бы кто-нибудь не вышел, — говорит она и смотрит на дверь дома.

— Тогда я уйду, — произносит он, готовый уйти.

— Подождите у шлагбаума. Я сейчас выйду, — говорит она тихо-тихо, словно поверяя ему тайну, и скрывается в дверях дома.

И стоит он, опьяненный этой тайной, раскаивается в чем-то, сердится на себя неизвестно за что.

Словно завороженный, направляется он медленным шагом к мельнице. Ждет у шлагбаума. Двойреле появляется, еще издали узнает он ее фигурку. Девушка приближается, будто выплывая из тьмы. Генех не идет ей навстречу, а ждет, пока девушка, закутанная в платок, подойдет к нему. Она какая-то необычная, впервые видит он ее закутанной в платок. Двойра медленно приближается.

— Генех, — говорит она, — вы хотели меня видеть?

— Да, — сказал он, — и да и нет… Я и хотел вас видеть, и не хотел…

— Как это понять? — спрашивает она.

— Так, как я говорю…

Неожиданно прикоснулся он к складкам ее платка.

— Платок носите. Я еще ни разу не видел вас в платке.

— Это мамин, — говорит она, — я спешила.

Оба замолкают.

— Что вы читали? Я в окно видел, вы читали…

— Я читала ту самую книгу, которую вы мне дали.

— Какую?

— Ну, вы ведь знаете, — говорит она смущенно, — русскую.

— Нравится она вам?

— Я не все понимаю.

Оба снова замолкают.

— Знаете, Двойреле, я уезжаю отсюда, — говорит он вдруг.

— Куда? — спрашивает она.

— В Варшаву, — отвечает он коротко.

И снова оба молчат.

— Мне здесь нечего делать.

— А священное дело? — тихо спрашивает она.

— Там я смогу больше совершить, — говорит Генех.

— Конечно, — кивает она головой.

— Мне здесь не у кого учиться. Я оторван от всего мира — ни книг, ни учителей. В Варшаве найду учителя, буду учиться, встречаться с людьми.

— Конечно, — кивает она головой.

— Я хочу знаний… Ничего тебе не совершить, если ты невежественный человек. Я хочу изучать языки, науки. Не для того, чтобы сдавать экзамены, а для себя. Я хочу много знать.

— Вы так много знаете! — говорит с восхищением Двойра. — Разве вам нужно еще учиться?

— Что я знаю? По сравнению с местными парнями я знаю много — прочитал несколько книжек, которых сам как следует не понял… Я — невежда, ничего не знаю. Никогда ничему не учился. Пустота. Что можно сотворить при помощи пустоты? Нет веры в себя, ни во что нет веры, когда ты пуст…

— Знала бы я хоть половину того, что вы знаете! — сокрушенно говорит Двойра.

— Я ничего не знаю, Двойра. Поверьте мне — я ничего не знаю и ничего не понимаю. Я всех ввожу в заблуждение. Для нашего местечка, для местных парней я — знающий. Но что, собственно, я знаю? Чему я учился? Кто меня учил? Иногда мне кажется, что я пустой хвастун, верчусь в кругу невежд, сам невежда, позер, вру на чем свет стоит. Как я могу проповедовать, что я могу сделать для священного дела, когда я невежда?