Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Генех Липский, со своей стороны, представил заготовщика Лейбуша.

Двойру Злотник представила чулочница Ханеле, уже знакомая с этими юношами.

Двойре было тогда шестнадцать лет. То, что она была швеей, работавшей самостоятельно у себя дома, создавало ей «общественное положение». Старшие девушки дружили с ней. Несмотря на свои шестнадцать лет, Двойреле, с самого детства несшая тяжелый груз на юных плечах, выглядела не старше, чем тогда, когда мы с ней встретились в первый раз. Она стала только выше ростом, но выглядела ребенком, который рано стал все понимать. Напрасно мать пыталась заплести ее дикие курчавые волосы в две косы. Не помогли даже два красных шелковых банта, которые мать вплетала в эти косы. Волосы, которые накануне были помыты в бадье с горячей водой, сегодня растрепались и, как молодая трава, как нежные шелковистые растения, рассыпались по ее лицу, закрывая лоб, глаза. Двойреле движением головы приходилось откидывать их с лица. Она для своего возраста была мала ростом и напоминала ребенка, притворяющегося взрослым…

С тех пор как старший брат стал присылать деньги из Америки, а Мойшеле Бык приносить в дом свои заработки, мать стала наряжать Двойру. «Она ведь девушка», — толковала мать Аншлу. И у Двойреле были нарядные ботинки на ногах и — чудо из чудес — новое нарядное шерстяное платье, сшитое «по последней моде», с высоким подкладышем сзади и гладким лифом.

Впервые в жизни Двойра познакомилась с молодым человеком. Собственно, этих молодых людей она знала давно — кто с кем не знался в этом маленьком местечке! Но впервые в жизни она была «представлена» молодому человеку и не знала, что делать, что сказать. Она стала бледна как мел, в висках у нее стучало, две синие жилки напряглись на шее и проступили сквозь тонкую смуглую кожу, сердце билось так, что его удары можно было расслышать… Потом она покраснела, потом снова побледнела и, наконец вспомнив, что на ней новое субботнее платье, сшитое «по последней моде», понадеялась на свой наряд и успокоилась.

Еще больше, чем она, растерялся Генех Липский. Он, который был таким «деятелем» среди юношей, что они боялись рот раскрыть в его присутствии, — ведь Генех все знал лучше всех, — совершенно терялся в обществе девушек. Он не мог смотреть девушке прямо в лицо, взгляд его устремлялся вниз, и говорил он так, точно «мышкам на ушко тайну поверял». Большерукий, с длинной вытянутой шеей, стоял он, как и она, покрасневший, помертвевший, и глупо улыбался.

Сначала все, и молодые люди и девушки, шли вместе, а заготовщик Лейбл с чулочницей Ханой вели разговор за всех. Понемногу от общества стали отделяться пары, у каждого оказалась своя «симпатия», и молодежь разошлась по разным дорожкам. Остались на месте только Генех и Двойреле — они в «обществе» друг друга оказались в первый раз и еще не знали, как им себя вести.

Долгое время безмолвно ходили они по аллеям, у обоих учащенно бились сердца, оба глядели куда-то в сторону, и оба не знали, о чем заговорить. Дух Двойреле поддерживало ее новое платье, новые башмаки, а дух Генеха — гуттаперчевый воротничок, впервые надетый им ради субботней прогулки в саду…

Проходя мимо яблони, густо покрытой плодами, они нечаянно тряхнули ее, с дерева сорвалось и упало к их ногам румяное спелое яблоко. Генех поднял яблоко, некоторое время держал в руке, словно не зная, как с ним поступить, и вдруг, не выговорив ни слова, подал его Двойреле.

Девушка испугалась — она стеснялась взять яблоко, но и боялась отказаться от него. Чтобы не показаться провинциалкой, она без единого слова взяла яблоко и держала в руке, не зная, что с ним делать.

— Двойра, мне очень хотелось бы встретиться с вами наедине, — сказал Генех, глядя при этом куда-то в сторону.

— Зачем наедине? — спросила Двойреле, не понимая, куда он клонит.

— Мне хотелось бы встретиться с вами отдельно от всех, чтобы никого не было.

Двойреле молчала.

— Мне нужно кое о чем с вами переговорить, — добавил он спустя некоторое время.

— Почему бы и нет? Мы можем встретиться, — ответила Двойреле с забившимся сердцем.

Оба молчали, словно совершили что-то предосудительное. Первой, напомнившей о «рандеву», была Двойреле.

— Где же мы встретимся? — сказала она.

— Мы встретимся у старой мельницы… Я там буду вас ждать.

Двойра не ответила. В это время подошла подруга и спросила:

— О чем вы беседуете? Секрет? О, прошу прощения.

— Нет, совсем не секрет. Мы ни о чем особенном не говорили, — оправдывалась Двойра.

Весь дальнейший путь они все, молодые люди и девушки, снова шли вместе. Чулочница затянула песню, и Генех с Двойрой не имели возможности договориться. Но когда достигли аллеи, где молодежь стала расходиться, и все, по обыкновению, подали друг другу руку, а Генех, в свою очередь, тоже протянул руку Двойреле, опять-таки она первая напомнила о встрече.

— Да, — проговорила она так неожиданно и странно, что это «да» потом долго-долго звучало в ушах Генеха как нечто необыкновенное. Ему казалось, что в этом «да» таилось так много красоты, так много обаяния, так много, что этого не выразить словами.

«Она сказала „да“», — повторял Генех про себя на тысячу ладов.

«Она сказала „да“», — Генех козленком прыгал по переулкам; будь это в его силах, он землю схватил бы и целовал… Ой, если бы он мог кому-нибудь рассказать…

Оба они не спали в эту ночь. У Двойры было спрятано зеркальце, и теперь она его терла, протирала и, когда никто не видел, смотрелась в него. Свои распущенные вьющиеся волосы девочка заплела косой и, чтобы они не расплелись прежде, чем она уляжется спать, туго перевязала красным бантом.

Генех перед тем, как лечь спать, стирал свой гуттаперчевый воротничок.

Назавтра Двойреле пришлось трижды распарывать криво простроченные швы сорочки из приданого Хане-Рейзл. Мать весь день твердила, что ее дочь кто-то сглазил, не приведи господи, — щеки у нее пылают, и выглядит она так, будто у нее жар. Он заметил уже давно, заявил отец, что девушке вроде нездоровится.

— Мне уже давно показалось, что с девочкой неладно, но не говорил…

— Аншл, ты меня пугаешь. Что тебе показалось, что? — спрашивает Соре-Ривка.

— Она бродит, точно в нее вселился нечистый дух.

— Молчи уж лучше, молчи… Недругам нашим пристало говорить такое…

Когда наступил вечер, Двойреле впилась глазами в домашнее зеркало, которым служило стекло в дверце шкафика, занавешенное изнутри маминой черной кофточкой (изобретение Мойшеле Быка!), неотрывно смотрелась в него, заплетала волосы косой, вплетала в косу новую красную ленту. И, как нарочно, матери захотелось узнать: «Что за причина особенная? Чем отличается сегодняшний день?» Счастье, что отца дома не было — он ушел к вечерней молитве в синагогу. Двойреле надела праздничную кофточку и вышла, гулять.