Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Гдалье был человеком молчаливым. Никогда, никогда он не произносил ничего лишнего. С его губ сходили считанные слова — если при нем рассказывали страшные вещи, если в доме случалось что-нибудь из ряда вон выходящее, будь то счастливое событие, будь то несчастливое, он не выдавал своих чувств, не выражал ни радости, ни горя, словно ничто его не трогало. На самом же деле он был нежным отцом. Когда с ребенком что-нибудь случалось, он целые ночи не спал, сидел со своей священной книгой возле кровати, молча ухаживал за ребенком. Он не ложился спать до тех пор, пока все дети не лежали в кроватях, накрытые старыми кафтанами, его тулупом. В холодные зимние ночи просыпался он затемно и тихо садился за книгу, чтобы не разбудить детей, никогда не уходил в синагогу прежде, чем затопит печь, прежде, чем проснутся мать и дети.

Что больше всего удивляло в этом человеке, это его тихая глубокая преданность своей жене. Хотя она была кормилицей семьи, то есть человеком мирским, а Гдалье имел дело с небесным ведомством, он все же не позволял жене таскать тюки, волочь доски для прилавка, а сам, бывало, устанавливал этот прилавок на базаре, доставлял сюда товары. Сердце разрывалось у Фейги, когда она видела своего Гдалье, занятого такими будничными делами. Но ничего не могла поделать, и Гдалье таскал тюки, как самый обыкновенный человек. Иногда, занятый перетаскиванием кип, он даже запаздывал на предвечернюю молитву.

Когда Фейга в такие дни возвращалась с базара, усталая и измученная, она заставала накрытый стол, на кухне был разведен огонь и горшок с теплой водой стоял над огнем. Стыдно было Фейге, что ее Гдалье занимается этим, она делала вид, что сердится, и с нежной укоризной бранила его:

— Слыхано ли, чтобы мужчина занимался подобными делами?

Когда дети были маленькими, Гдалье, бывало, ночами сидел у колыбели и убаюкивал ребенка, чтобы дать Фейге поспать. И сейчас, когда он слышит стон жены — под ребром ли у нее закололо, зудит ли кожа рук и лица, обожженная солнцем, на котором она жарилась целый день, — когда Гдалье слышит ее стон, он не может уснуть.

Тихо-тихо, чтобы никто не услышал, наколет он щепок, приготовит стакан чаю и, не произнеся ни слова, поставит возле ее кровати.

Когда Фейга видит этот стакан чаю, ей становится жаль мужа, жаль, что он не спит, и, чтобы скрыть от него свои боли, она старается не стонать. В этой семье никогда не услышишь громкого слова, сердитого окрика. Эту чету связывала глубокая непорочная любовь, напевом без слов пронизавшая ее скромную, бедную жизнь. Между мужем и женой не было сказано об этом ни единого слова, но один чувствовал другого так, как если бы они были одно тело и одна душа, и только Фейга иногда позволяла себе нежный упрек. Если она находила, что ее Гдалье, заботясь о ней, занимается делами, не приличествующими мужчине, ей было больно и вместе с тем приятно, и свои чувства выражала она, притворно сердясь:

— Полюбуйтесь только, чем мужчина занимается. Это дело женское, мужчины оно не касается!

Его же чувства находили свое выражение в тихом взгляде, который он бросал на нее украдкой…

И эта тихая целомудренная любовь, царившая между мужем и женой, отражалась на всем доме. Дети глубоко и нежно были привязаны к родителям и друг к другу. Жизнь родителей имела глубокое влияние на маленького Генеха и навсегда оставила свой след на его характере и мировосприятии.

Гдалье принадлежал к герским хасидам и раз в год на пятидесятницу ездил в Гер к своему раби. Когда Генеху исполнилось двенадцать лет, отец взял его с собой в Гер, чтобы он перед своим совершеннолетием увидел герского раби. Двор раби, сам раби, праздник произвели на двенадцатилетнего мальчика невероятное впечатление. И все же глазное было не в раби, не в застольной церемонии, не в горячей восторженности хасидов, хотя все это глубоко взбудоражило его душу. Главное было в единстве, в совместном пребывании такого множества людей в компанействе среди этих евреев. Отец и сын остановились в заезжем доме вместе с сотнями других хасидов. Все спали вместе, по трое-четверо в одной кровати, на столах, на скамьях. Все питались вместе. Здесь не было «моего» и не было «твоего» — все было общим. Хасиды держались все вместе, были друг с другом на «ты». А во дворе раби — будь то во время молитвы, будь то за столом — все одинаково теснились, все дружно толпились, все сообща пели, один другому клал руку на плечо, один другого брал за руку — и все дружно проталкивались, тянулись к человеку, который сидел во главе стола и, закрыв лицо руками, вздыхал. А когда ему подавали еду в большой-большой миске, он рукой отламывал кусок рыбы или отрывал кусок мяса и отведывал. Остальные кушанья, отодвинутые им для хасидов, расхватывались с тарелок, а кусочки еды, до которой дотронулся раби, крохами передавались друг другу. И если раби начинал толковать тору, все, как один, наклонялись, чтобы услышать слова раби, если кто-то за столом затягивал напев, все подхватывали, и если кто-нибудь пускался в пляс, все сплетались в едином танце, один подхватывал другого, один другого толкал в круг, один другого тащил за кафтан, волок за руку, вцеплялся в плечо, и все дружно плясали.

Так прожили пять дней, в течение которых все были слиты воедино — одна семья, один праздник.

Генеху казалось, что отцы, озабоченные, измученные поисками заработков взрослые люди, стали детьми. Весь мир стал свободен — «ушли домой из хедера», избавились от ребе.

Так будет, когда мессия придет, думалось мальчику. Но тогда хорошо будет евреям всего мира, и не только евреям, а всем людям всего мира, — все будут жить вместе, останавливаться в одном заезжем доме, вместе есть, вместе веселиться, плясать и петь вместе. Мессия станет раби, все на свете будут его хасидами — все люди на всем белом свете! Иных не будет — все на свете станут евреями.

И всем внутренним жаром, всем религиозным экстазом неискушенного мальчонки Генех взялся приблизить время пришествия мессии. Он полдня постился, подолгу молился, с искренним благочестием проникновенно шептал слова молитвы и верил, что каждый прошедший день приближает конец света — грядет, грядет, грядет мессия…

И вот однажды весь этот мир рухнул — исчезла всякая надежда, всякая вера.

Началось это с различных вопросов, которые с самого детства сверлили мозг мальчика. Вначале боялся он думать о них, старался довольствоваться общепринятыми объяснениями.

На первый вопрос каждого верующего мальчика: «Почему существуют благодеяние и грех?» — давали объяснения все, — каждый прибывший в город проповедник толковал, комментировал этот вопрос, каждая книга поучений пыталась представить дело так, что выбор бог предоставил человеку.