Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

И так как Двойра к нему очень привязалась и так как он оказал на нее большое влияние, что позднее проявилось в ее характере, мы напишем о нем подробно, хотя его жизнеописание не имеет прямого отношения к нашему повествованию.

Будучи маленьким ребенком, Генех спал в одной кровати с матерью. Два других братика тоже спали в этой кровати. В холодную зимнюю ночь, когда в доме не хватало теплых вещей, чтобы каждому укрыться, детишки от мала до велика залезали к матери в кровать, вытаскивались все старые, отслужившие свой век кафтаны и рваные одеяла, чтобы ими накрыться. Но все старые, отслужившие свой век кафтаны и рваные одеяла не обогревали так, как обогревал отцовский тулуп — свадебный подарок, полученный им от будущей жены, когда она шла с ним под венец. И хотя тулуп уже вытерся, а воротник, который некогда так красиво поблескивал и извивался, словно живой зверь, теперь облез, поблек, был мертв, — тем не менее, когда накрывались тулупом, в кровати появлялось такое тепло, что его хватало на всю семью, которая, скорчившись, «рученьки и ноженьки сплетя», сбивалась под ним. Когда же его снимали с кровати, всем казалось, что убирали единственную защиту от холода, все себя чувствовали так, точно лежали голыми на дворе. Этот тулуп будто нес в себе тепло отцовской преданности.

Отец, звали его Гдалье, усердно изучал священные книги и слыл большим их знатоком. Зимой по утрам сидел он за столом и вникал в Талмуд при свете керосиновой лампы. Огромная тень его простиралась по стене и поглощала половину комнаты. Голос звучал скорбно, монотонно, отдавался в комнате так, словно шел откуда-то издалека. В доме было холодно. Ночь хотела проникнуть сюда сквозь стекло и не могла, потому что стекла были плотно окованы ледяными цветами.

Сидит он, отец, в легкой рваной летней одежонке, раскачивается, как маятник, над фолиантом, и вместе с ним качается его тень на стене. Мать знает — он сидит дома, вместо того чтобы пойти в протопленную синагогу, потому что не хочет снять тулуп с кровати. Мать окликает его и наконец, сбросив тулуп с кровати, требует:

— Что ты сидишь дома в холоде? В синагоге же тепло!

Отец не отвечает. Хасид Гдалье молчалив, без надобности не говорит лишнего слова. Он остается сидеть и продолжает смотреть в лежащий перед ним фолиант, словно живет он не в наше тяжелое время и находится не в холодной комнате, а греется под лучами горячего солнца тех жарких стран, в которых пребывает мыслями…

Маленький Генех лежит вместе с матерью под тулупом, поглядывая оттуда на отца черными блестящими детскими глазенками. Тень отца на стене видит он гораздо отчетливей, чем самого отца. Эта тень внушает ему глубокое благоговение. Вся лачуга наполняется словами священной книги, которую читает отец. Исчезает холодная убогая кровать, в которой сбились бедные дети. В полумгле под отсветом керосиновой лампы кровать превращается в страшную гору, гору человеческих голов… Каждый поломанный стул начинает оживать. Висящие на стуле брюки, платье, ботинки, горшки, утварь оборачиваются живыми чудищами, дикими конями, скотиной, зверьми, птицами. Все живет, во всем живая душа. Это оборотни, собравшиеся сюда слушать чтение торы, дабы найти себе через это вызволение от заклятья, вернуть себе свое прежнее обличье…

Генех лежит возле матери… Он, мальчик десяти лет, уже изучающий Талмуд, чью головенку все хвалят, он лежит возле матери, как девчонка. Десятилетний мальчуган решает покинуть мамину кровать. Чтобы пройти испытание и победить ангела-искусителя, убеждающего остаться в кровати, он высовывает на холод свои голые ножки, выскакивает из кровати, натягивает рваные штанишки, рубашку, арбеканфес. Напрасно мать кричит: «Генех, ты же простудишься! Что ты делаешь, Генехл?» Генех, как и отец, не отвечает ни звуком. Даже отец прерывает на минуту свои занятия и произносит как бы про себя:

— Еще рано, вернись в кровать. Вода замерзла…

Генех отвечает отцу уклончиво:

— Я не хочу спать.

Генех подходит к воде, приготовленной для отца. Вода замерзла, и нечем совершить утреннее омовение рук. Вспоминает он, что в таком случае делает отец. Генех берет секач, отрубает кусок льда и перебрасывает его из ладони в ладонь. Лед обжигает, как горящий уголь, под ногтями жжет, как от крутого кипятка. Генех трет этим куском льда руки.

— Гдалье, посмотри, что вытворяет сынок! — кричит мать из кровати.

Гдалье знает, что мальчуган делает, и молчит, считая, что мальчик поступает хорошо.

Через несколько минут на стене уже качаются две тени: одна — большая, широкая, крупноголовая, с окладистой бородой, качается равномерно, не спеша, как маятник, а другая — юная, торопливая, словно ручеек, качается неистово. И два голоса слышатся: один — ровный, скорбный, приглушенный, точно чей-то далекий отголосок, другой — беспокойный, нетерпеливый, молодой голосок…

До тринадцати — четырнадцати лет своей жизни Генех был очень религиозен. Он унаследовал от отца тихую набожность, в которую, точно в талес, кутался смиренный дух мальчика. В нем всегда звучала тихая молитва. С детства его мозг был полон религиозных образов, которые вошли в него вместе со Священным писанием. Эти образы разжигали его фантазию, он жил их жизнью. Авраам, Исаак, Иаков, Иосиф с его братьями, пророк Моисей и все другие герои Библии были для него живыми людьми. Они заняли в его жизни больше места, чем будничное, убогое бытие родного дома. Его детская душа была полна тоски по святым местам, по святой жизни, внушаемой религией. Он верил в мессию, в вызволение мира, всей нетронутой чистотой и неутоленностью своего юного сердца, и каждый день ждал он пришествия той, второй жизни, которая непременно должна прийти, ждал так, как ждут чего-то реального, не вымыслом рожденного, ждал так, как в течение долгой и трудной зимы ждал прихода веселого, святого, чистого праздника пасхи…

В синагоге он сызмальства молился отдельно, стараясь, чтобы никто его не видел. Часто, когда он доходил до тех мест в молитвах, где речь шла об Иерусалиме, священном храме, мессии, он плакал и со всем простодушием детского сердца молил бога сжалиться над миром и ниспослать избавителя. Места в молитвах, где говорилось о мессии, были для него самыми святыми, самыми близкими и самыми важными, на них он останавливался, бывало, дольше, чем на всех остальных молитвах.

Глубокое религиозное чувство Генех перенял у своего отца, оно навсегда оставило свою печать в его душе и определило его поведение. Отец был молчалив. Зарабатывал он тем, что в приделе синагоги втолковывал премудрости Талмуда молодым людям, богатеевым зятьям. Но главным кормильцем в семье была мать, торговавшая мануфактурой. Она таскала на себе из дома в дом большие кипы ткани — полотна, ситца, шерсти. В базарные дни она на рынке открывала свою «лавку» для крестьян. Муж молча помогал ей установить прилавок на базаре, вынести товар, но помочь ей в торговле не мог, потому что совершенно не был пригоден к этому делу.