Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— А в самом деле — почему бы Двойреле не завести собственную мастерскую, почему ей век работать на других…

— Я не дам закабалить ребенка, с малых лет запрячь в ярмо. Знаю! Если я посажу ее за машину, она так и останется за ней сидеть.

— А теперь? Что она теперь делает — пляшет?

— Но ведь она же еще ребенок.

Ничто не помогло. Мать сама зазвала в дом Шмуела, агента по продаже швейных машин Зингера. И обменяла машину по прошивке обувных заготовок на швейную машину, условившись выплатить разницу в их стоимости по полтиннику в неделю. А со швеей расторгли контракт, и Двойреле забрали домой раньше условленного срока.

— Знаю, дитя мое, — сказала мать, усадив дочь за швейную машину, — знаю, что запрягаю тебя, как вола в плуг. Но разве есть у меня другой исход? Разве можно как-нибудь иначе делу помочь? Такова уж, вероятно, наша с тобой горькая участь.

Двойреле однако не понимала, почему мать так горюет над ней. Наоборот, девочке казалось, что она уже достаточно взрослая, чтобы работать самостоятельно, она даже была довольна этим.

— Мама, так лучше, буду сама себе хозяйкой, а не подручной у других.

Пятнадцать лет было Двойреле, когда она завела собственную мастерскую, чтобы у матери каждый день водилась «свежая копейка». Девочка была горда тем, что, как взрослая, помогает матери содержать дом. Мать, однако, только и делала, что плакалась:

— Доченька, у меня такое чувство, будто я хомут надела на твою молодую шею.

Мать и дочь были друг с другом так близки, точно обе составляли одно существо. С самого первого дня, когда Двойреле стала осмысливать окружающее, никто так не знал всех горестей матери, как это знала она, но помогала девочка матери не потому, что этого хотела, — она вовсе не считала себя преданным ребенком, — а потому, что в ней, точно так же, как в матери, жило чувство долга; этот долг словно явился и лег на ее юные плечи, когда она была еще малым ребенком. Поэтому Двойреле так удивляло, что мать только и делает что жалуется.

— Ты разве можешь найти иной выход из положения? Чем ты можешь себе помочь? — говорила она матери и складывала руки так, как это делала мать.

— Ты же девушка в возрасте… Было бы вполне достаточно, если бы ты заботилась о себе одной, — сказала мать.

Двойреле с минуту размышляла над этим. Вначале она не поняла маминых слов, а потом, когда догадалась, что мать имеет в виду, ее продолговатые щеки под черными вьющимися волосами покраснели.

— Мое время еще терпит… Рано еще заботиться обо мне…

Издавна, с той поры, когда Двойреле была еще совсем маленькой, мать делилась с ней своими заботами — больше некому было излить наболевшее сердце. Перечислить все тяготы, посоветоваться о чем-либо — только с Двойрой. С отцом она не могла говорить об этих вещах — тот всегда был занят тысячами разных планов. Каждый день приносил он с базара домой новый план: когда возникла «содовая вода», он закладывал заводик содовой воды, в другой раз нашел было компаньона, чтобы арендовать ветряную мельницу. И всякий раз, чтобы довести дело до конца, недоставало малости — «чуток с волосок». Однажды он купил было лотерейное дело, но, как всегда, все завершил тот самый «чуток с волосок»… Кроме всего, Аншл всегда был занят общинными делами. Никто в городе не принимал такого горячего участия в общинных делах, как Аншл, никого так не волновало, как Аншла, — хасид ли, миснагед ли новоизбранный резник, литвак ли кантор, штудирует ли ребе задание с ешиботниками после обеда или же спит, как барин… А главное, отец ведь, шутка ли, чтец торы в синагоге; что было самой большой отрадой матери. Поэтому отец всем своим затеям находил обоснование. Что бы мать ему ни сказала, он на все имел объяснение, а если объяснения все же не оказывалось, он откладывал дело до завершения одного из своих гениальных планов: «Дай только мне, жена моя, осуществить мой план, и будут у тебя деньги на субботу, дрова на зиму — все у тебя будет».

Но матери надо же было с кем-нибудь держать совет, вот и втянула она Двойреле с самых малых лет во все свои невзгоды. Мать понимала, что поступает нехорошо, и ночью, когда заботы не давали ей уснуть, одной из ее мучительнейших забот была сама Двойреле: «Что я мучаю этого ребенка? Зачем я на нее взваливаю мои несчастья?» И все же Двойреле была единственным в доме человеком, с которым мать могла поговорить.

Теперь, когда Двойреле стала «кормильцем», она стала и первой советчицей матери, и по поводу всего, что делалось в доме, мать обращалась к ней.

— Что делать, дитя мое, с Иойне-Гдалье? Ведь ребе опять отослал его из хедера домой.

И Двойреле откладывает иголку с ниткой, складывает руки так, как это делает мать, и с минуту размышляет.

— Может, вынешь из горшка два пятиалтынных и отошлешь ему пока…

— А как быть с одеждой к празднику для отца? Ведь я же отрываю от себя каждую копейку, отказываю себе во всем, чтобы справить отцу кафтан, пусть хоть не шерстяной. Я сгораю от стыда, когда и в субботу и в праздник вижу его поднимающимся на амвон в своем будничном рваном кафтане.

— Вот я управлюсь с рубахами для Лееле — будут деньги, и ты положишь назад эти два пятиалтынных.

Но вскоре совершенно неожиданно для матери в дом начал поступать новый доход. Мойшеле Бык, который еще совсем недавно учился в хедере, стал зарабатывать и приносить матери свой заработок. Это было так неожиданно, что мать не могла поверить, — Мойшеле был на два года моложе Двойреле (дети, родившиеся между Двойреле и Мойшеле, были хилыми и умерли в грудном возрасте — между одним и другим выжившими у матери были один или двое, которым не понравилась квартира, богом уготованная им у Аншла, и они вернулись назад, к своему отцу небесному). Кличку Мойшеле Бык дал ему отец за то, что он не хотел учиться. Не помогли тумаки, свирепые окрики, — мальчик обладал «бычьей» головой и никоим образом не хотел воспринять то, что ему втолковывал ребе, из чего отец сделал вывод, что он пошел в родню с маминой стороны, что он весь в Жохлинских. Еще учась в хедере, Мойшеле Бык проявлял купеческие наклонности — всегда что-нибудь покупал и продавал соученикам, вечно чем-то торговал. Покупал ножик за двадцать копеек и «спускал» его в лотерее: продавал сто билетиков — по копейке билетик. Покончив с ножиком, он устраивал лотерею на кошелек, на пару перчаток. Став постарше, он покупал табак, гильзы и продавал папиросы домашней набивки. Ежегодно в праздник пурим он собирал труппу комедиантов и устраивал представления во время традиционных трапез в еврейских домах. Накануне пасхи он уносил собранный в еврейских домах хомец [61] Хомец — мучные изделия из квашеного теста; иудейская религия запрещает употреблять хомец в дни праздника пасхи. и сжигал, получая за свой труд по два гроша с дома. В пятидесятницу [62] Пятидесятница — летний еврейский религиозный праздник, отмечается на пятидесятый день после второго дня пасхи. доставал пару тележек, выезжал к Затону, нарезал камыша на свистульки и продавал в городе. В кущи [63] Кущи — осенний религиозный праздник. торговал хвоей, в Гойшано-рабо — ивовыми ветками. Каждый сезон Мойшеле чем-нибудь торговал. Летом охранял на берегу реки одежду сынков состоятельных хозяев, пока те купались, зимой продавал бумажные фонари собственного изготовления.