Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— На, бери, тут у тебя щуки, жена моя… Зарежь их, свари или зажарь, словом, состряпай ужин.

Понимая, что от Аншла сегодня не дождаться денег, и помня, что от сынка, заготовщика, собирающего деньги на поездку в Америку, каждый грош достается ей ценой криков и скандалов, мать, чтобы не омрачить удовольствие, полученное от чтения мужем книги Эсфирь, решила не трогать сына и обратилась к своим последним, испытанным помощникам — к горшкам.

Удивительные у матери горшки. На первый взгляд они самые обыкновенные, как всякие иные горшки, — глиняные, дочерна закопченные, обожженные пламенем… И все же они не такие, как все прочие горшки. Ничего, кажется, уже нет в них — ни на дне, ни у краев, ни на стенках, тем не менее мать умеет раздобыть из них ужин. Мать умеет «доить» свои горшки, как доят, простите за сравнение, корову. И горшки никогда ей не отказывают. Она дает горшкам воду, а они ей возвращают суп, вчерашний борщ; она эту воду в горшках кипятит, а они ей дают яства, царские деликатесы. Чтобы воздействовать на свои горшки, у матери есть верное средство — вздох; горшкам совершенно достаточно услышать вздох матери, он для них нечто вроде колдовского слова, которым она заклинает их, и горшки выдают из себя ту убогую малость пищи, которая ей нужна, — чтобы накормить своих едоков.

И не диво. Ведь это же не просто первые попавшиеся горшки. Мать с ними знается долгие годы. Некоторые из них ей знакомы еще с той поры, когда она сама была малюткой, над ними еще мать ее имела тайную власть. От своей матери получила она в наследство эти горшки. Вот этот, к примеру, горшок с черной полоской и сильно выпяченным краем — этот горшок всегда был спасителем семьи. Мать считает его своим лучшим другом, от него ей никогда нет отказа. Он как-то умеет скрывать в своих стенках, в укромных уголках экстракты вареной моркови, тушеного мяса, умеет удерживать в себе какую-то часть жира, словно знает он, этот горшок, что бедняк не вправе доставить себе удовольствие съесть все зараз — кое-что надо приберечь на черный день. К этому горшку мать и обращалась в пору нужды.

К нему, к этому самому, унаследованному от матери, горшку она обратилась и теперь, когда Аншл оставил ее с «козой». Сотворила над ним тайное заклятие, издала вздох, налила в него воды, опустила туда остатки вчерашней пищи, сопроводив их двумя-тремя проклятиями, обращенными к мальчикам, явившимся в дом с грязными ногами после того, как вымерили все «моря» и «реки» переулка, и — полюбуйтесь! — горшок тотчас выпустил из своих трещин жир, накопившийся там за все годы, что в нем варили, выпустил привкусы множества блюд, что тушились в нем, и вместе с паром распространил такой аромат, что он заполнил весь домишко и собрал с улицы к маме на кухню всех детишек — посмотреть, что она такое варит. А отца, возвращавшегося из синагоги домой, аромат прекрасного блюда встретил еще на улице; рот у Аншла наполнился слюной, в голове застрял стих из книги Эсфирь, который еще звучал в нем, и с этим стихом он в дом вошел;

«И настало время Эсфири, дочери Абихаила, дяди Мардохея».

— А знаешь, жена моя, я покупаю для тебя город [59] …покупаю для тебя город. — Имеется в виду место в синагоге. Видимо, «город в синагоге» произошло от украинского «мiсто» и польского «място», родственных русскому «место». .

— Как так — город? — удивляется жена.

— В синагоге город — место жены реб Лейбуша. Он ведь овдовел… Почему бы тебе не иметь места в синагоге?

— Ладно уж, будет тебе выдумывать…

Вдыхая сладостный запах, издаваемый добрым горшком, Аншл сидел и представлял себе те соления, те наперченные блюда, которые он бы сейчас охотно съел.

Он достал листок папиросной бумаги и, высыпав на него последние крошки табака, сделал цигарку, чтобы покурить после обеда. Потом он принялся перечислять, так, про себя, но вслух, различные виды соленых и маринованных сельдей:

— Сельдь с нарезанным луком, залитая уксусным маринадом… Если бы мне сейчас такое подали, я бы не отказался. Или белая мясистая сельдь, жирная, посыпанная перцем, да еще с ломтиками огурчика… Тоже не повредило бы. А копченая сельдь, не слишком прокопченная, не слишком засушенная, такая, чтобы сок капал из ее белой жирной мякоти, — право же, недурно…

Соре-Ривка не может оставаться спокойной, видя, как ее Аншл изнывает по кусочку селедки. Когда ребенок просит хлеба, а его нет, ее сердце так не надрывается, как оттого, что Аншлу до смерти хочется селедки. И мать обращается к главному спасителю семьи — открывает дверь и зовет:

— Двойра! Двойра!

Тут Аншл вспоминает, что он отец, и начинает сердиться:

— Где она, эта девчонка? У добрых людей такая дочь — подспорье дому, а наша все еще бегает, забавляется, бездельница… Двойра! Двойра! — кричит он вслед за женой на весь переулок, пока наконец не появляется Двойра.

Можно было подумать, что эта Двойра — бог весть какая персона, раз отец говорит про нее, что «у добрых людей такая дочь — подспорье дому». Вошла девочка лет десяти — одиннадцати, а на вид — не более восьми-девяти, с тонкой длинной шеей, такой, что ее головка, казалось, сидит на тонком стебельке, словно цветочек, а все ее тельце держится на тоненьких ножках, похожих на слабые веточки, которые любой ветер, пролетев, может надломить; и, словно цветочек из травы, выглядывало ее наивное личико из черных локонов, в беспорядке падавших на глаза, щеки, шею, спину, так что девочка никак не могла с ними сладить. В руке у нее был полотняный лифчик — она училась шить. Кроме этого, к ней прильнул, прирос к ее рукам Иче-Меер, «большенький». До «грудного», которого держит сейчас мать, «грудным» был он, Иче-Меер. А теперь Иче-Меера назвали «большеньким» и взгромоздили на руки сестренки. Вот и носит его, «большенького», Двойреле. С самого раннего утра до позднего вечера она с мальчиком на руках; едва выпадает свободная минута — бежит на улицу играть в каштаны. И, не разлучаясь с ребенком, девочка учится шить.

— Где ты пропадаешь? Тебя же целые дни в глаза не видать!

— Чего ты от нее хочешь? Она уже девушка в летах, ей надо думать о своем будущем, вот она и сидит у Фейгеле, учится шить, — заступается за Двойреле мать. — Сбегай, Двойреле, в лавку. Может, дадут тебе в долг селедку… Отцу захотелось солененького.

Когда два года учения у швеи истекли, Двойреле стала приносить в дом свой заработок — два пятиалтынных в неделю. Мать выбрала горшок — это был один из ее «лучших друзей», вполне достойный ее доверия, — и каждую неделю бросала в него пятиалтынный, клянясь при этом тысячами клятв, что ни гроша из денег, заработанных трудом ее ребенка, не тронет, — даже знай она, что весь дом, упаси бог, может из-за этого погибнуть. На пасху она купит Двойреле пару новых ботинок, справит ей новое платье. «На ее теле сроду не было новой одежонки, — говорила мать, — у девочки за всю жизнь никогда не было обновы, все носила перешитое, заплата на заплате». И в самом деле, на этом горшке лежал запрет. Мать, как львица, дралась за «кровный заработок» своего дитяти. Не то что голод и холод, даже желанье Аншла отведать кусочек селедки — то, что всегда так трогало сердце матери, — не могло ее поколебать, не могло заставить притронуться к горшку, где лежали пятиалтынные дочери. Святыней были для нее первые заработанные Двойреле гроши. Но трудно бедняку сдержать свой обет, и, как ни сильна была мать, нужда все же оказалась сильнее — подступил «исключительный случай», мать воровкой прокралась к горшку и «ограбила» своего ребенка. На произошло это только один раз, когда ребе отослал из хедера домой Иойне-Гдалье, — три месяца не платили за его учение. Кровью обливалось сердце матери, когда она видела, что парень слоняется без дела, теряет без толку время и не учится. Ради платы за ученье дозволено все.