Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Кто, кто? — задумалась мать. — Ничего, найдется кому шить на ней. — Мать боялась думать об этом, но все уже знали, кто будет шить…

Видя, что сын затеял все не на шутку, изменился и Аншл — перестал насмехаться, а со всей серьезностью стал поучать сына, как тот должен вести себя на белом свете.

— Ты не думай, что Америка — это пустяк… По дороге в Америку переезжают через большой океан, через тот самый Великий океан. А Германия — это тоже не шуточки. Понимаешь? Ты будешь проезжать, сын мой, через большие государства… И когда наконец благополучно минуешь океан, достигнешь Америки и попадешь в «Кэсл-гортн» [60] Кэсл-гортн — предместье Нью-Йорка. …

Аншл считал себя многосведущим человеком. Когда-то он немного увлекался просветительством, читал светские книжки на древнееврейском языке. Он еще и сегодня любит заглянуть в «Гацфиро», которую получает местный меламед. И, считая себя докой в подобных делах, отец рассказывал сыну о путешествии в Америку, обо всех границах и городах, которые тому предстоит проехать, о кораблях в море-океане, об Америке и о «Кэсл-гортне», да так, словно сам там побывал.

— Главное — ни с кем не вступать в разговор, когда ты окажешься на той стороне границы, не бежать, а идти медленно, чтобы не было заметно, что ты чужой… Как только увидишь немца, скажи ему: «Гут морген, мейн герр». Немец — это хороший человек, и если ты ему скажешь: «Гут морген», он у тебя не спросит ни паспорта, ни чего-либо другого. Весь день до того, как взойдешь на корабль, ничего не ешь… Разве только лимон, но больше ничего. Когда же ты, с помощью всевышнего, прибудешь в Америку, — да, если, не дай бог, на море будет буря, ты в море не заглядывай, а ложись на живот, уткни лицо в подушку и повторяй стих из псалтыря, вообще все время, пока будешь находиться на корабле, читай книгу пророка Ионы, — так вот, если ты, благополучно миновав большой океан, прибудешь, с божьей помощью, в Америку, в «Кэсл-гортн», и американцы станут тебя спрашивать: «Нах вас зинд зи гекомен нах Америка», ты отвечай им: «Их бин гекомен арбайтн мит майне хенде». Еще скажи им: «У меня есть адрес к моему онклу», и они тебе ничего дурного не сделают. Американцы — прекрасные люди, и, кроме того, — богаты. Приезжающих к ним, в особенности евреев, они принимают с распростертыми объятьями…

Когда отец наказывал Шлойме-Хаиму, как ему вести себя, дети стояли вокруг, широко открыв глаза, дивясь всем незнакомым вещам, о которых говорил отец. К своему старшему брату они прониклись чувством страха, словно в его пиджаке уже таились ветры и великие бури того страшного моря, через которое ему предстоит ехать.

Аншл уселся за стол, послал за листком чистой бумаги и за новым пером. Увлажнив губами перо, обмакнул его в чернила и начал старательно выводить букву «П», первую букву слова «Почитаемому», которое крупным шрифтом открывало его письмо к дяде Пинхосу в Америку.

Отец долго, до пота, мудрил над письмом. В течение нескольких часов всем в доме пришлось ходить на цыпочках… Все перлы светской речи, все красоты слога, которые отец хранил в своей памяти еще с той поры, когда был женихом, привел он теперь в своем письме к дяде Пинхосу в Америку. Это письмо представляло собой такую дикую смесь еврейского с древнееврейским, что понадобился бы еще один «мудрец», чтобы разгадать все загадки и туманные намеки, которыми оно было пересыпано. Но когда письмо уже было готово и дело дошло до адреса, выяснилось, что отец не знает адреса американского дяди Пинхоса.

Он обыскал все ящики комода, перерыл старые письма, старые бумаги, многое нашлось среди этих старых бумаг, даже брачный контракт отца и матери, все, кроме адреса дяди Пинхоса. Но ведь письмо уже написано, а жаль, чтобы впустую пропало столько красивой риторики, — тогда отец просто по-еврейски написал на конверте: «К дяде Пинхосу в Америку» — и передал сыну со словами:

— Когда будешь в Нью-Йорке, спросишь, где живет дядя Пинхос, и тебе, конечно, скажут. Ведь это же все одно — что Америка, что Нью-Йорк.

Никто из детей, даже старший, Шлойме-Хаим, не знал, каким, собственно, образом этот самый Пинхос доводится им дядей — со стороны ли отца или со стороны матери.

Соре-Ривка ничего не наказывала сыну, и письма к дяде тоже не дала ему с собой — ей были чужды все эти затеи. Зато они вместе с Двойрой просиживали целые ночи и чинили молодому человеку рубахи, носки. И каждая рубаха, которую мать укладывала в сундучок сына, сопровождалась благословениями и увлажнялась слезами…

На исходе праздника отец вложил письмо «к дяде Пинхосу» вместе с деньгами в маленький нагрудный мешочек, который Двойреле сшила для брата, и повесил Шлойме-Хаиму на шею. Кроме того, отец дал сыну с собой пару филактерий, маленький молитвенник и взял с него клятву — никогда не забывать о том, что он еврей.

Напоследок мать постирала арбеканфес, надела на сына и наказала не снимать на протяжении всего пути, и тогда ничего худого с ним не приключится; еще положила она ему в карман завернутый в лоскуток бумаги ломоть хлеба с солью — талисман от сглаза. Юноша взял свой сундучок, отец с матерью проводили его к дороге, и когда повозка, направляющаяся с эмигрантами к месту сбора, прибыла, началось прощание.

Мать все время молчала, но когда сын стал целовать ее и сказал: «Счастливо оставаться, мама», — она разразилась горестным плачем.

— Дитя мое, не забывай меня!

— Не бойся, мама!

И повозка унесла его в темную глубину ночи…

Когда уехал Шлойме-Хаим, мать почувствовала себя так, точно лишилась правой руки. Только теперь обнаружилось, как дальновидна была она, отстояв машину. Как сын ни был скуп, он все же, когда по доброй воле, когда поневоле, бывал вынужден помочь матери иногда пятиалтынным, иногда двумя, — что говорить, в доме водилась копейка. Теперь же мать вовсе не знала, как свести концы с концами, и когда не было на хлеб, то не было и надежды — обратиться было не к кому. Машина стояла в доме, мать не давала ее трогать, но шить на ней пока некому было. В один из вечеров, после ужина, сидели отец с матерью, вели разговор о заработках, и мать стала плакаться;

— Как раньше ни худо было, но когда сын был здесь, я все же видела в глаза живую копейку. Каждый день перепадал мне свежий грош. Теперь может дойти до того, что мы таки совсем пропадем.

Тогда отец сказал:

— У тебя же в доме есть машина.

— Ну и что же, грызть мне ее, что ли? — спросила мать.

— Ведь Двойреле, не сглазить бы, взрослая девушка… Почему она должна чужим прислуживать, чужим отдавать свой труд и силы за пятиалтынный или два в неделю.

— Ты опять взялся за Двойреле, будто никого уже и на свете нет, кроме нее.