Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Зато, когда подошла пасхальная неделя, мать вынула заветный горшок из укрытия, где он был задвинут в дальний угол, и вынула из него серебряные пятиалтынные. Вначале про себя решила: ни на что не посмотрит и все деньги истратит на Двойреле — «это же кровный заработок ребенка». Но она все-таки мать, и когда подошло ближе к делу, она вспомнила об остальных детях. Штаны Иойне-Гдалье, залатаны так, что потеряли свой собственный цвет, сквозь все заплаты выглядывает нижняя рубаха, а ведь ему предстоит вместе с отцом идти в синагогу. Каково будет Аншлу на амвоне во время чтения торы видеть рядом с собой Мойшеле в фуражке без козырька. Они уселись, целый вечер соображали, подсчитывали, а в свои сбережения никак не могли уложиться. Что тут долго толковать, старший сын — хотел он того или не хотел — был вынужден обеспечить всех башмаками. Он кричал, что его режут, губят, что из-за них он не сможет уехать в Америку, и все же сшил четыре пары холявок, а для Иойне-Гдалье и Двойреле — из самой лучшей кожи. Для Двойреле потому, что это было ему по сердцу, а для Иойне-Гдалье потому, что он папенькин сынок и, благодаря этому, в почете. Дело с сапожником мать тоже уладила — не успокоилась до тех пор, пока не заставила старшего сына уплатить сапожнику. А на деньги, заработанные Двойреле, она купила ситцу на платье, ткани на две пары брюк для мальчиков и еще вдобавок лоскут материи, чтобы залатать кафтаны.

Когда юнцы наконец заполучили новые брюки к пасхе, а на кафтанах у них появились новые заплаты, вдруг обнаружилось, что к этим прекрасным кафтанам ни у одного из мальчиков нет целой рубашки. Мать просиживала до полуночи и при свете керосиновой лампы занималась починкой белья.

Двойреле, видя, что мать сидит до поздней ночи и трудится при свете лампы, не могла улежать в кровати. Как была — в одной сорочке — слезла, а швея она какой не сыщешь на всем белом свете, и сказала:

— Мама, я тебе помогу.

— Иди спать, уже поздно. Сама управлюсь.

— Мне совсем не хочется спать! — Ловко вдев нитку в иголку, она забрала из рук матери рубаху.

— Возьми, это для Иойне-Гдалье… Отцовскую я сама починю, — сказала мать.

Поздний вечер. В доме Аншла все спят. Слышатся различные голоса ночи — за печкой поет сверчок, часы со свисающими тяжелыми гирями выбивают тик-так… Снаружи сквозь щели в ставнях заглядывает мгла. Стол, белые рубахи озаряет свет керосиновой лампы, на стекло которой насажена самодельная, вырезанная из бумаги трубка, на затянутой полумраком стене вырисовываются две неподвижно застывшие тени — одна большая, другая маленькая. Сидят и шьют.

Когда началась пасхальная трапеза, в глазах у Соре-Ривки посветлело. Она увидела своих детей, рассевшихся один к одному, — белые воротнички у всех накрахмалены и выглажены. У Мойшеле новая фуражка, а Иойне-Гдалье нарочно задрал свой кафтанишко и повыше засучил полы, чтобы стали видны его новые брюки. Новые сапожки скрипели, и мальчики неутомимо переступали с ноги на ногу, только бы не смолкал скрип сапожков. Двойреле сидела причесанная, ее черные волосы были заплетены в две косы, на ней было новое ситцевое платьице, украшенное красным бантом, забредшим сюда еще со времен маминого девичества.

Но что тут говорить: долго любоваться праздничным видом своих детей за этой трапезой у матери не хватило сил — она была так утомлена предпасхальными хлопотами, заботами об одежде мальчиков, что вскоре склонила голову и уснула тут же, за столом. Зато в первое утро праздника, когда из женской молельни на хорах смотрела вниз и видела своего Аншла за чтением торы, а возле него Мойшеле с одной стороны, а Иойне-Гдалье с другой, в новых фуражках, в новых сапожках, в новых брюках (а мальчики были весьма озабочены тем, чтобы привлечь к своему праздничному виду общее внимание) — Соре-Ривка впервые в жизни видела своих детей одетыми так нарядно, — кто мог тогда сравниться с ней? Кто еще когда-нибудь испытывал такую гордость?

Началась эта пасха весело и поистине празднично, а завершалась все же печально. В первый день межпраздничных будней старший сын Шлойме-Хаим собрался в путь.

— Я отправляюсь, — заявил он отцу и матери, как только наступил первый день межпасхальных будней, — уезжаю в Америку.

Все знали, что Шлойме-Хаим собирает деньги на дорогу, и все, в том числе отец и мать, ждали этой минуты. Аншл не раз, когда семья усаживалась обедать, спрашивал:

— Ну, сын мой, когда ты вызволишь нас? Когда ты наконец поедешь в Америку и заберешь всех нас туда?

Порой Аншл делал это еще короче:

— Скажи, сын мой, когда наконец грядет мессия?

Все же, когда подошло время и Шлойме-Хаим на самом деле собрался в путь, это было воспринято так, точно несчастье стряслось. Отец посмотрел на мать, мать — на отца, потом отец пренебрежительно сказал:

— Мало ли что он там говорит…

— Отец, на исходе праздника я с фурами выезжаю к границе, к месту сбора, — твердо произнес юноша.

— Он поедет в Америку! Ты что думаешь, Америка это игрушка? Америка это Крушневиц, что ли? Полюбуйтесь только на человека, собравшегося ехать в Америку! — говорил отец.

Но когда стало видно, что молодой человек задумал свое всерьез, когда он пригласил Шмуела, агента по продаже швейных машин Зингера, и повел с ним разговор о продаже своей машины, сердце матери упало, а отец по-настоящему задумался.

— Скажи мне, сын мой, что ты будешь делать в Америке?

— Работать, — ответил молодой человек.

— Америка, полагаешь, нуждается в таких рабочих, как ты? Америка, полагаешь, еще не видывала работяг вроде тебя? — насмешливо проговорил отец.

— В Америке рабочего человека весьма уважают — ол-райт! — Шлойме-Хаим произнес единственное известное ему английское выражение, единственное выражение, которое каждый уезжающий в Америку усваивает еще дома.

— Но не таких рабочих, как ты, — продолжал насмехаться отец.

Забрать машину из дому мать не дала. Машина представлялась ей главным источником дохода семьи. Хотя старший сын был очень скуп и вырвать у него грош удавалось ценой долгих перебранок и скандалов, все же он был в доме основным кормильцем. Когда не было на хлеб, а отец домой возвращался «с козой» или «с городом в синагоге», молодому человеку, хотел он того или не хотел, приходилось сдаваться. И матери тогда казалось, что ее выручала машина.

— Не трогай машину! Ты же лишаешь меня куска хлеба, — плакала мать, обращаясь к сыну.

— Что ты собираешься с этой машиной делать? На что тебе машина?

— Как так — на что мне машина? Она же — мой источник пропитания! — Мать обняла машину, словно хотела собой защитить своего единственного кормильца. — Пока есть машина в доме, водится и грош в доме.

— А кто будет шить на ней?