Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

До тринадцати лет Мойшеле из страха перед отцом посещал хедер, корпел над Талмудом в синагоге. Но как только парень стал накладывать филактерии, он объявил «великую революцию» — дал отцу почувствовать свою независимость, повел себя самостоятельно и перестал заниматься в синагоге.

Он слонялся по рынку, как это делали другие торгаши, вертелся возле кондитерской, где останавливались приезжавшие в город помещики. Парень первым оказывался на возу приезжего крестьянина, рылся в соломе, находил все, что тот привез для продажи в город. Если были яйца — он одним броском оказывался у торговца с яйцами, если было зерно — он другим броском оказывался у зерноторговца, первым спеша известить их, за что получал определенную мзду.

Потом, когда парень сколотил немного денег, он сам стал скупать на базаре для продажи — когда яйца, когда масло, когда кур.

В один прекрасный летний день юнец принес домой с ярмарки яйца.

— На, мама, — сказал он, — тут тебе полтора десятка яиц.

Соре-Ривка взглянула и своим глазам не поверила. И первую минуту она побледнела и чуть не упала в обморок — подумала, что сын, упаси господи, стащил это с крестьянского воза.

— Мойше, — спасите, силы небесные! — что ты наделал? Вон из моего дома! Этот — мальчишка на меня беду накличет…

— Что ты раскричалась? Я закупил для торговца яйцами Лейзера партию яиц и заработал на этом пятнадцать штук. Сходи спроси его.

Соре-Ривка надела платок и вышла на рынок разыскать торговца яйцами Лейзера. Убедившись, что сын не обманул ее, она, счастливая, приняла яйца.

И мальчик каждый раз в базарные дни стал приносить что-нибудь домой — иногда яйца, иногда кусок масла, а иногда, в пятницу, курчонка, что было для матери большой поддержкой.

Но юнец вскоре шагнул дальше, стал торговать «по-настоящему» — из досок сбил себе ларек и в дни ярмарок торговал чем случалось — остатками лент, тесьмы, лежалым товаром. Всем торговал парень. То он был мануфактурщиком, то — зерноторговцем. Немного прошло времени, и юнец стал своими заработками покрывать половину домашних расходов, а в городе его зачислили в «купцы».

Аншл, считавший себя купцом, каких на свете мало, но которому «не везет», видя, как сын зарабатывает, превзойдя его в коммерции, не мог взять в толк, что тут происходит.

— Полюбуйтесь только на моего купца! Посмотрите только, кто теперь торгует! — говорил отец, когда во время еды все собирались за столом, и показывал на красноволосого юнца с усыпанным веснушками лицом, сидевшего рядом с матерью и находившегося под ее защитой. — Посмотрите, посмотрите! Ну и время настало.

— А какая разница? Пусть он не купец! — отвечала мать. — Лучше не быть купцом и зарабатывать, чем быть купцом и не зарабатывать.

Отец откладывает в сторону ложку и отодвигает миску.

— Что ты сказала?

Матери тотчас становится жаль, что обидела своего Аншла, до боли в сердце жаль, она хочет исправить свою оплошность, но не знает как и молчит.

— Значит, ты считаешь, что он больший купец, нежели я, потому что он зарабатывает, а я не зарабатываю? Это ты хотела сказать, а? — принимается отец истолковывать слова матери.

— Горе мое, боже меня сохрани, кто тебя равняет с ним? Ты же во всяком деле знаток. А что он такое? Что? Невежда!

И со вздохом наливает она в тарелку Мойшеле еще половник супу.

— Конечно, лучше бы ты сидел над Писанием в синагоге — этим ты бы облагодетельствовал меня больше, чем всеми твоими заработками…

Отец в знак примирения принимается за еду.

— Зато ты, дитя мое, — говорит мать юному обладателю выдающихся способностей и приверженному к ученью Иойне-Гдалье, подкладывая в его тарелку выловленный из супа кусок мяса, — ты, дитя мое, иди лучше дорогой своего отца, а не брата.

И вот оно грянуло, великое счастье.

Из Америки от старшего сына пришло письмо с доброй вестью.

До этого уже было одно письмо, написанное им, как только он прибыл в Америку. «Дорогой отец, дорогая мать, — писал он, — я миновал страшный океан и благополучно прибыл в Америку». И еще писал он тогда: «Все, что ты, отец, рассказывал про море-океан, ничто против настоящего океана. Меня вместе со всеми попутчиками загнали в какой-то погреб, где я четырнадцать дней лежал, обернув лицо одеялом, и не знал — жив я еще или мертв. Касательно же немца, которому я, как ты меня учил, должен был по прибытии на ту сторону границы сказать: „Гут морген“, пишу тебе, что никакого немца я в глаза не видел. После того как фурман Хаим ночью перевез нас через границу, меня со всеми остальными заперли в вагон и, как арестантов, отправили к пароходу, так что я ни на одной станции не мог сойти, чтобы увидеть хоть какого-нибудь немца».

Отец диву давался — чтобы немец такое проделал. Ведь немец же прекрасный человек… И всю вину свалил он на сына. «Конечно, когда они увидели перед собой такого растяпу… Хотелось бы посмотреть, — будь я там, — как бы они меня заперли в вагоне», — сказал отец.

После этого письмеца парень замолк и долгие месяцы не давал о себе знать. Соре-Ривка уже думала, что ее сын, не дай бог, пропал. Ко всем ее несчастьям прибавилась еще одна беда, и она не спала целыми ночами.

— Аншл, — стонала она ночью в кровати, — что могло случиться с нашим сыном? Страх сидит у меня в сердце. Взяли мы родное дитя и услали за далекие моря. Аншл, боюсь, не пропал бы наш сын в чужих государствах.

— Проматывает, вероятно, до последнего гроша все, что зарабатывает. Всегда был гулякой и останется гулякой, — в ответ пророчил отец.

Шли месяцы за месяцами. Незадолго до пасхи (пасха всегда была для семьи Аншла счастливым праздником — всякие славные чудеса случались с семейством Аншла именно в пасху) от сына из Америки прибыло письмо, в которое была вложена его фотография, а с ней денежный перевод на двадцать пять рублей. Соре-Ривка любовалась на фотографию и не верила глазам. «Неужели это мой сын?» — спрашивала она себя. Парень глядел с фотографии как живой, на нем был короткий пиджак, золотая цепь висела на жилете. «Раз есть у него золотая цепь, непременно есть и золотые часы, — сделал вывод Аншл, — ибо кто это носит цепь без часов?» Стоит парень возле большой цветочной вазы, а рядом — приготовленный к чаепитию столик со всякой вкусной снедью, но главное — на нем нет шапки. В письме писал он вот что:

«Дорогая мама, не думай, что я про тебя забыл. Как мать не может забыть свое дитя, точно так же дитя не может забыть родившую его мать». Над этими строками письма Соре-Ривка залилась слезами, как в день девятого аба [64] Девятое Аба — девятый день месяца Аба (июль), день скорби в память разрушения Иерусалимского храма. . Аншл успокоил ее окриком: