Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Дай же читать, потом будешь плакать.

«Я не писал вам потому, что не о чем было писать. Я очень многое пережил в Америке. Если бы все моря были чернилами, все леса перьями, а небеса бумагой, я не смог бы вам описать всего, что я пережил в Америке…»

— Конечно, взяли родное дитя и забросили на край света. — Соре-Ривка снова разразилась слезами.

— Перестанешь когда-нибудь? Дай читать! — кричал Аншл.

«Но, слава богу, все уже позади, — писал сын далее, — и я могу писать вам обо всем на радостях. Я не писал до сих пор, потому что не хотел ограничиться одними ничем не сдобренными словами…» Тут следовал многозначительный ряд точек, на котором Аншл остановился.

— Понимаешь, что он имеет в виду… Он не хотел ограничиться одними ничем не сдобренными словами. Соре, Америка сделает этого парня человеком.

«А теперь, дорогой отец, опишу тебе все, что я тут проделал. Во-первых, когда я прибыл в Америку и стал справляться про дядю Пинхоса, выяснилось, что никто не знает, кто он такой, этот дядя Пинхос. Я наведывался у земляков, дни и недели тратил на поиски какого-то дяди Пинхоса, про которого никто тут ничего не знает. Лучше бы ты не давал мне этого письма к „дяде Пинхосу“, не ломал бы я себе голову, не терял времени на розыски, не тревожил зря людей, а пошел бы сразу работать».

— Конечно, пошли дурака на ярмарку, — проговорил отец.

Судя по началу письма, по «морям чернил и лесам перьев», можно было подумать, что парень пережил бог весть что. А свелось все к тому, что он одну неделю ночевал у одного земляка, другую неделю — у другого земляка. Третий земляк повел его на кожевенный завод и устроил на работу. Теперь он живет у четвертого земляка, которому платит доллар в неделю за «жалкую койку» только на ночь.

— Понимаешь, жена моя, два рубля в неделю только за ночлег, ибо надобно тебе знать, что ихний рубль — это наших два, — объяснял Аншл жене.

— Вероятно, у него другого выхода не было, — оправдывала сына мать.

Далее парень утешал их, сообщал, что зарабатывает, благодарение господу, недурно, но сколько зарабатывает, не написал. Зато он обещал матери: «Не бойся, мама, никогда про тебя не забуду. Днем и ночью думаю о тебе».

— Пошли ему бог здоровья и долгой жизни. — Мать тихо вытирала передником глаза.

«Я озабочен будущим, — писал он, — во-первых, думаю о Двойреле. Что она высидит в нашем убогом доме? Девушки здесь неплохо зарабатывают, на долю некоторых выпадает большое счастье… Такая девушка, как Двойра, здесь может найти свое счастье. Тут девушке не нужно приданого, тут все шиворот-навыворот — приданое дает жених, а не невеста. Вполне может представиться счастливое сватовство, потому что здесь высоко ценят порядочных девушек, местные — очень легкомысленны».

Аншл прервал чтение и перевел дыхание.

— Я же тебе всегда толковал, — проговорил он, — почему мы сидим тут? На белом свете есть Америка, а мы сидим тут.

— Читай дальше, — просила теперь Соре-Ривка.

«И остальные наши мальчики могут здесь стать людьми. Дети тут зарабатывают и приносят свой заработок в дом. Может пристроиться и отец, потому что синагогальных чтецов здесь ищут днем с огнем, никто тут толком читать тору не умеет…»

«Итак, дорогая мама, — заканчивал сын свое письмо, — не беспокойся, бог поможет, и мы увидимся на радостях. Тебе не придется мучиться, работать, голова твоя не будет сохнуть от забот о нас. Тут дети работают на матерей — ты будешь сидеть в палере [65] Гостиная (искаж. англ. — parlor). на ракен-чере [66] Кресло-качалка (искаж. англ. — rocking-chair). , и дети будут работать на тебя, а не ты на детей».

Соре-Ривка не знала, что такое «палер» и «ракен-чер», но, представив себе, что это очень хорошие вещи, залилась новым потоком слез. Но это уже были слезы радости.

Впервые в жизни ее успокаивают, обещают бестревожную жизнь, жизнь без забот. Родное дитя из Америки утешает ее — разве это не награда за долгие годы нужды и лишений?..

Соре-Ривка никогда не подозревала, что у нее сохнет голова от забот. Ради кого она все это делает? Ради своих детей! Как же можно сказать, что она работает тяжело, если это для ее родных детей. А вот ее собственный сын говорит такое и сулит ей покой…

«Дитя мое, пусть бог утешит тебя так, как ты утешил меня своими добрыми словами», — это Аншл был вынужден написать в ответном письме сыну от имени матери. Он ни за что не хотел эту фразу написать, пререкался с женой, утверждал, что в Америке будут смеяться над ней, что «она говорит, как глупая женщина». Но Соре-Ривка никоим образом не хотела согласиться с ним, и он был вынужден написать только так, слово в слово…

— А как же я должна говорить иначе? Не как женщина? Я ведь женщина! — говорила она.

Можно представить себе, какой переворот произвело письмо сына в семье Аншла. Уже одно то, что парень прислал деньги, вызвало бурю в городе. Везде только и говорили о счастье, которое привалило Аншлу. И Аншл соответственно с этим вел себя. Он не говорил ни о чем другом, как только о «своей Америке». В синагоге он расписывал, как Америка выглядит, расписывал со всеми подробностями и так дотошно, словно сам был там и сам все видел. «У нас в Америке, — говорил он, — это же самое делают иначе». Держал он себя точно гость, собирающийся пробыть здесь недолго. А когда с ним заговаривали о каком-нибудь городском деле, сообщали, к примеру, что хасиды привезли в город своего резника, он отвечал:

— Почему это должно меня интересовать? Я уже человек не местный. Я уже в дороге…

На эту пасху Соре-Ривка не только детей одела «с головы до ног», не только заказала новый костюм для Аншла, но и впервые за все время своего замужества позволила себе купить новый парик, сшить пару ботинок. А соседкам в женской синагоге она сказала:

— Раз муж не может купить мне ботинок, бог дал мне сына. Когда сын был дома, он мне здесь справлял ботинки, а теперь, когда сын в Америке, он присылает мне ботинки из Америки.

В этот праздник молящиеся небольшой синагоги слушали совсем иное, необычайное чтение торы. Никогда голос Аншла не звучал так, как в этот праздник. Он, с словно птица, заливался трелями, тянул каждую ноту, старательно выпевал каждое слово… Лицо Соре-Ривки и женской синагоге совсем по-особому светилось, ее глаза впервые сияли, лоб блестел из-под нового парика. Она слушала сладкий голос Аншла, и слезы стояли у нее в глазах. «Боже, за что я удостоилась такого?..» — думала она, считая себя счастливейшей на свете… И все женщины завидовали ей.

Когда Двойра стала самостоятельно работать в собственной мастерской, она начала встречаться с молодыми людьми, рабочими. Один из них нравился ей больше других. Его имя было Генех.