Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Здоровые, жители деревни, со страхом смотрели на это здание, напоминавшее о смерти… Об этом доме распространялись различные легенды: кто попал туда, тот не возвращается. В самом санатории бывало довольно весело. Больные развлекались, играли, ставили спектакли, в которых сами же исполняли роли. Но по утрам, за завтраком, каждый день не хватало одного-двух гостей, которых ночью выносили на носилках, чтобы оставшиеся в живых ничего не заметили.

Она была больная из санатория. Время от времени она украдкой уходила из санатория и гуляла по диким горам, по снегу. Врачи, которые уже не надеялись на ее выздоровление, разрешали ей всякие вольности в оставшиеся ей считанные дни. Она была еще очень молода, лет восемнадцати — девятнадцати, с длинными русыми косами, с глубоко сидящими синими глазами, из которых уже со всей серьезностью глядела близкая смерть. Но молодые, свежие губы радостно улыбались… И вся она производила впечатление высокого, цветущего, срезанного цветка туберозы. Я до сих пор не знаю, было ли ей известно, что дни ее сочтены, или нет, — она была весела, ей так хотелось жить. Одна, с распущенными волосами, в белом жакете, с длинной тростью в руке, она шла в гору, будто искала свое счастье, которое где-то потеряла…

Я встретился с ней на вершине горы, у замерзшего пруда, меж кустов, обложенных подушечками снега. Мы тут же познакомились. И, словно давно ожидая этой встречи, взялись за руки и вместе стали подниматься.

Солнце заливало вершину горы, и белый снег под щедрыми лучами яркого солнца распространял столько света, что казалось, будто на вершине горы разлито необъятное море. Она, веселая, полная жизни, тянула меня за руку вверх. Кругом в этом снежном мире не было ни живой души. Нам казалось, что мы забрались на самую грань миров, попали в царство льда… Сейчас гора поднимется, и миры будут засыпаны снегом…

И когда девушка увидала массы снега, разлегшиеся у источника, низвергавшегося в пропасть, она простерла руки и воскликнула:

— Боже, как хорош мир!

И долго после этого молчала…

Время от времени мы встречались, гуляли вдвоем. И всегда она была весела, но все же что-то скрывала. Тайну, которая была нашей, и ничьей больше… Ни разу она не упоминала ни о том мире, из которого пришла сюда, ни о том, в который собирается… Когда ей становилось холодно в горах, она мягко прижималась ко мне, очень мягко и очень тепло. Голову прятала, как ребенок, у меня на груди, будто хотела спрятаться во мне.

Словно добрый, светлый ангел, явилась она на моем пороге:

— Пойдем! — сказала она и протянула мне руку.

Я закутался в шубу и пошел с ней.

Ночь была светлая, ясная. Половина луны без единого пятнышка стояла над горой, с головы до пят одетой в ослепительно-белый хитон и хранящей свою тайну… Воздух был прозрачен и морозен. Звезды четко выделялись на бархатно-черном небе, казалось, что им тесно, так густо ими был усыпан небосвод. Девушка была очень весела. Она ничего не говорила и только очень тепло пожимала мою руку и тянула за собой. Мы шли долго. Снег поскрипывал под ногами, и окружавший нас молчаливый белый мир внимательно прислушивался к шагам двух молодых блуждающих душ… В домишках давно уже погасли лучинки, черные тени ложились поверх белого сияния ночи на жалкие лачуги, и вокруг нас стояла такая тишина, что казалось, будто кто-то идет за нами следом и считает наши шаги.

Время от времени с высокого неба срывалась и падала звезда. За секунду она проделывала путь вокруг земли и где-то гасла. Девушка с грустью следила за гаснущими звездами. Взяв меня за руку, она глубоко заглянула в мои глаза и, скорее весело, нежели с грустью, спросила:

— А правда ли, дети говорят, будто у каждого человека есть на небе звездочка и когда звездочка падает с неба, жизнь человека гаснет?

— Это малые дети рассказывают.

Она затихла на минуту.

— То, что рассказывают дети, иногда бывает очень правильно. Не правда ли? — спросила она с подкупающей детской улыбкой.

— Так моя мама говорила…

— А куда же деваются умершие звездочки?

— Туда же, куда деваются умершие души.

— После смерти обнаженные души моются в холодной воде, прежде чем подняться на суд божий.

— Там же принимают купель и упавшие звезды.

Она умолкла на минуту.

— Вот, вот падает звезда! — показала она пальцем. — Может быть, это моя? Погоди, погоди! — махнула она мне рукой и побежала вдогонку упавшей звезде.

Я остался один в этой светлой ночи среди звезд и снега.

С тех пор я ее больше не встречал.

Отец разучивал канонический напев книги Эсфирь [57] Книга Эсфирь — одна из книг Библии. .

Время было перед праздником пурим [58] Пурим — весенний религиозный праздник. В этот день читают библейскую книгу Эсфирь, народные шуты (пуримшпиллеры) разыгрывают ее сюжет, верующие посылают друг другу гостинцы (печенье и разные сладости), так называемые «шалахмонес». . Перед праздником пурим, после долгой трудной зимы. На дворе таял снег, оплывала плотная жесткая шуба зимы, и белому свету стало открываться все, что было скрыто под снегом. Земля набухла, немощеная улица заплыла грязью так, что невозможно было перейти с одной стороны на другую. Разверзлись замерзшие «моря», большие и малые, широко разлились, и люди могли только перекликаться друг с другом — иную связь между обеими сторонами улицы установить было невозможно.

В доме стало теплее и привольнее. Покрытые изморозью оконца освободились от ледяных роз, которые цвели на них всю суровую зиму, стекла затянуло влагой, и невозможно было разглядеть, что творится на улице. В комнате стоял пар и было дымно. Дым из небольшой кухни тянулся сюда, потому что не мог прорваться сквозь забитую сажей трубу. Теплая одежда, которая за долгую трудную зиму так приросла к телу, что казалась второй кожей, становилась тяжелей, лишней, и ее охотно сбрасывали. В эту самую пору отец и принялся разучивать напев книги Эсфирь. И когда раздавалось певучее чтение отца, становилось легче на душе, оживали надежды, словно бы послышался первый привет весны.

Когда отец читал книгу Эсфирь, тишине в доме полагалось быть нерушимой. Тишина должна была, собственно, водворяться всякий раз, когда отец бывал дома (а что же говорить, если он ложился подремать!). Но когда он разучивал напев, все были обязаны ходить на цыпочках, сдерживать дыхание, но подчас и того было мало. А так как отец всегда делал одно из двух: либо ложился на кушетку, всю в горах и долах, либо разучивал нараспев какой-нибудь раздел торы — то всегда должно было быть тихо. В доме же кишела, не сглазить бы, немалая орава детей — от заготовщика Шлойме-Хаима, первенца, до самого младшего, носившего бабушкино имя и неутомимо ползавшего по комнате, — вот и можно себе представить, каково было матери сдерживать детей, когда отец дремал или читал. Каждый из детей имел свои повадки, умел на свой лад давать о себе знать. Начать хотя бы с Мойшеле Быка, которого ребе отослал из хедера домой, потому что мать целых три месяца не платила за его учение. И как раз теперь, когда отец читал книгу Эсфирь, этот Мойшеле Бык нашел самым подходящим заняться обучением младшего братика Иойне-Гдалье (имя Иойне досталось ему в память об отце отца, а имя Гдалье — в память об отце матери; кроме того, он еще носил прозвище, которого мы приличия ради не можем здесь упомянуть) — так вот Мойшеле решил, что теперь самое время научить Иойне-Гдалье свистеть носом, держа губы сомкнутыми. И когда мать, старавшаяся не слишком отдаляться от кухни из боязни, что суп, который варился там, сбежит и наделает чаду, попыталась шлепком и затрещиной утихомирить маленьких сорванцов, мальчуган, носящий имя Иойне-Гдалье (и еще то милое прозвище, которое мы приличия ради не можем здесь упомянуть), рассмеялся и засвистел носом. Отец оторвал глаза от книги, сдвинул очки на лоб и, глядя то на мать, то на юнца с милой кличкой, стал выпевать на самой высокой октаве: