Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Телега ползет дальше. Вот продолговатый участок торфа, от него к дороге тянется узкая полоса, ведущая к кладбищу.

А в воздухе все затянуто туманом, будто прижимающим к земле. И казалось мне, что и я, и небо, и поля, и крестьянин с плугом — все мы сидим в хедере. Четверг, время послеобеденное, солнце показалось на косяке окна, — значит, сейчас половина первого и мы отвечаем урок нашему ребе, а он недоволен.

И вдруг я вижу дворец с высокими окнами, с балконами, от дворца тянется аллея, обсаженная раскидистыми деревьями…

Я еще глубже зарылся в свой кафтан, руки спрятал под жилетку, и мне стало уютнее…

Передо мной лицо моего брата. Он держит палку в руках, смотрит на меня, но бить меня не собирается. У дверей стоит крестьянин, который меня привез, он хочет получить обещанный ему теткой двугривенный…

Но вот отворяются двери дворца, телега въезжает, меня ведут куда-то наверх, и вот я лежу под шелковым одеялом… Мне тепло. Я принимаю ванну, тут для меня приготовлена новая одежда… Я чувствую, как шелк шуршит у меня на спине… На мне атласный кафтан с пояском… Смотрю мимоходом в зеркало: я выгляжу как принц! По щекам вьются черные пейсики…

Проехала какая-то телега. Возница сошел и как будто прикурил у встречного крестьянина.

Меня вводят в просторную комнату… Сверкает множество свечей в серебряных подсвечниках… За столом сидит почтенный старик… Он держит в руке серебряную табакерку и заглядывает в фолиант… Какая-то женщина с большими бриллиантовыми сережками, в шелковом повойнике, накрывает на стол. Это моя мама? Нет, чужая. Все рады моему появлению… «Здравствуйте!» Меня целуют… Женщина плачет…

Пробежал кто-то промокший. На поле стоит подвода без лошади. С каким-то удивительно длинным дышлом.

Я за столом… Разбираю мудреный трактат из Рамбама… [56] Рамбам (рабби Мойше бен Маймон) или Маймонид (1135–1204) — крупный еврейский богослов и философ. Старик спорит со мной, я отвечаю, привожу доказательства… Старик вне себя от удивления… Женщина вытирает глаза уголком платка… А там… Из-за дверей… Шелковая юбка… Кто-то прислушивается… Открывает двери пошире и смотрит… Но я не обращаю внимания… Продолжаю разговор, доказываю…

Вводят невесту… Она хороша, как принцесса… На ней шелк и бархат… Две черные косы… Белый передник… Она опустила глаза, стесняется… Я — тоже… Сердце у меня колотится.

— Как тебе нравится невеста?.. Дети стесняются… Видишь, как он покраснел…

Я засунул палец за поясок и хожу по комнате…

— Они без нас привыкнут друг к другу…

Накрывают на стол. С потолка светит большая люстра с хрустальными подвесками… Я и мой будущий тесть сидим по одну сторону стола… Она с матерью — по другую сторону… Между нами — люстра.

Я продолжаю читать и разъяснять трактат из Рамбама… Тесть не признает моих доказательств, но я настаиваю, привожу тексты из гемары… Она мне подмигивает: не сдавайся! Вот так!.. Правильно! Она улыбается… Так-то!

Ко мне подводят невесту… Я закрываю глаза, не смотрю… Мне преподносят золотые часы… «Возьми!» — говорит она и смотрит на меня… Я закрываю глаза и беру… Кладу их в атласную жилетку…

Сижу вместе с нею в стеклянной беседке… Мы не смотрим друг на друга… Смотрим на воду… Нет, я — в книжку заглядываю… Она улыбается… Нет… Она сидит, опустив голову… Нет… Смотрит прямо мне в лицо… Я — тоже… прямо ей в лицо… Она плачет… Да, по щекам текут слезы… Я беру в руку ее косы… Разве можно? Смотрю на нее и тоже плачу… Ей жаль меня, так жаль… Беру ее за руку…

«Тебе нечем уплатить вознице? Боишься старшего брата?..»

Оглядываюсь кругом. Дворец давно уже остался позади. Тянутся промокшие под облаками поля.

Показался домишко под мокрой соломенной крышей. Из трубы валит густой дым и стелется по дороге. У дверей стоит телега. Выпряженная лошадка зарылась головой в телегу, равнодушно подставив спину дождю. Возница стоит в дверях, съежившись, в намокшей сермяге и держит кнут под мышкой.

Неподвижно стоит рощица, деревья словно жмутся одно к другому.

А за рощей уже видать островерхую крышу костела, что в нашем местечке… И сердце у меня забилось сильнее: я уже дома!..

На безлюдном поле, за чертой большого города, в низине было расположено большое черное здание крепости, огражденное высокой толстой стеной, скрывавшей ее от остального мира и заслонявшей от света. Вдоль одной из стен крепости текла широкая река, и по ночам, когда стихал дневной шум, бывало слышно, как бьют в эту стену волны быстрой реки. Эхо отзывалось далеко и будило представление о некоей помешавшейся матери, не отходящей от крепостной стены и требующей, чтобы ей выдали тела ее детей, зарытые в земле за стеной. В одном из углов за каменной оградой высилось мрачное здание тюрьмы для политических заключенных.

Многоэтажная тюрьма была полна арестованных. Время от времени их переселяли из одной камеры в другую, чтобы они не успевали познакомиться с соседями. И действительно, днем тюрьма словно вымирала и напоминала подземелье, в котором лежат и безмолвствуют живые здоровые люди. Каждый занимал свое место на нарах. Одни не отрываясь смотрели в одну точку, другие следили за красной коровой, которая паслась на лугу за окошком, забранным решеткой, и так привыкли видеть эту корову, что им казалось, будто ничего другого они в жизни не видали… Третьи, словно назло, старались встретиться взглядом с жандармом, который неустанно смотрел в глазок, наблюдая из-за двери за поведением арестантов…

Но как только наступала ночь, здание тюрьмы оживало, из-за всех стен начинал доноситься перестук. Арестованные беседовали друг с другом, рассказывали иной раз самое сокровенное о себе, передавали тюремные новости другому, третьему, четвертому, так что все это мрачное здание говорило, шумело и жило одной жизнью. Так встречались друзья, братья, близкие и далекие… Время от времени из коридора доносились твердые шаги — тогда бессловесный разговор обрывался и весь дом немел. Но как только шаги удалялись, разговор возобновлялся, тюрьма снова оживала…

Арестованные так привыкли к этому способу общения, что уши научились различать по стуку пальцев даже характер стучавшего: добрый ли человек или злой, интеллигент или рабочий. В стуке пальцев узнавали, шутит человек или нет, улыбается он или плачет… Люди, перестукиваясь, утешали один другого, иногда ссорились или мирились, к одним проникались любовью, к другим — неприязнью. Случалось и так, что арестованному вдруг, средь бела дня, вздумается крикнуть или заговорить, будто из желания проверить, не разучился ли он говорить…