Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Добрый вечер! — проговорил я тихо.

Она не откликнулась.

— Добрый вечер! — сказал я еще раз чуточку громче и волнуясь.

Тетка все так же сидела, не двигаясь. Мне показалось, что она не хочет меня видеть и притворяется спящей.

Я стоял и ждал.

Наконец она обернулась, увидела меня и, вздрогнув, проговорила: «Шмуел?» Но тут же снова понурила голову и затихла. Я почувствовал себя стоящим перед запертой дверью и пытающимся ее открыть…

Но тетка, не поднимая головы, спросила:

— Ты с кем прибыл?

Голос у нее был заспанный и будто исходил из-под скамьи, на которой она сидела.

— С крестьянином. Он остановился там, в деревне, — ответил я, указывая пальцем.

Она сидела, опустив голову, и как будто опять задремала.

Потом подняла голову, посмотрела на меня с удивлением и тяжко вздохнула.

Вздох этот меня успокоил: это было нечто вроде подписи под сложным и нелегким договором.

Медленно поплелся я за нею в дом.

— Посиди. Сора-Добриш скоро придет и зажжет лампу.

И ушла.

Смеркалось. Оконные стекла, не затянутые занавеской, затуманились, и по ним потекли грустные слезы. Над кроватями висел портрет покойного дяди. Его бледное лицо строго смотрело на меня и следило за всем, что я делаю. У другой стены, рядом со шкафом, стоял комод, накрытый вязаной скатертью. На комоде были расставлены разноцветные тарелочки, стеклянные бокалы, стеклянная сахарница. Я ее открыл. Там лежала вата, в которой еще покойный дядя держал свой «эсрог» [54] Эсрог — цитрусовый плод, над которым верующие евреи произносят благословение в иудейский осенний праздник суккот. .

Я сел за стол, взял книжку и принялся читать.

Я почему-то боялся, как бы меня не угораздило подойти к сахарнице и, упаси бог, разбить ее или взять тарелочку с комода и уронить ее на пол… Однако я отогнал эти недобрые мысли и углубился в чтение.

Вскоре отворилась дверь, и в комнату вошла девушка в платке. Она сдвинула платок с головы, и на висках ее показались прижатые волосы. Девушка остановилась посреди комнаты и смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Видно было, что она не знает, что сказать и что делать.

Она зажгла лампочку и поставила ее на стол. Я увлекся чтением.

— Ты сын тети Малкеле? — спросила она вдруг, принимаясь колоть дрова.

— Да, — ответил я. — А ты — дочь тети Хане-Перл?

— Да.

Я продолжал читать.

— Ты надолго приехал? — спросила она снова.

— Я думаю заняться изучением священных книг в здешней синагоге, — ответил я очень серьезно.

— В самом деле? — удивилась она.

— Да! — сказал я, радуясь этой неожиданной мысли. — У нас сейчас трудное время, отец ничего не зарабатывает, он не может платить за мое учение, вот я и уехал из дому.

— С тех пор как отец умер, — говорит она печально, трогая бархотку, которую носит на шее, — у нас тоже трудное время. Шлагбаум тоже дорого стоит. Приходится просиживать ночи напролет, а заработка нет. — И тут же добавляет: — Учиться ты сможешь. Спать будешь у нас, по субботам и праздникам будешь кормиться тоже у нас. А завтра мы с тобой сходим к тете Ривкеле, а вообще питаться будешь у здешних хозяев по дням [55] …питаться будешь у здешних хозяев по дням. — Детей бедняков, приехавших учиться в чужой город, прикрепляли на питание по дням недели к зажиточным хозяевам. .

Я смотрю на нее и молчу.

— Стирка тебе тоже ничего стоить не будет, — продолжает она, — вместе с нашим бельем будем и твое стирать. Не тужи, все уладится.

Я огляделся по сторонам, и все мне здесь показалось таким дружественным и уютным.

— Вот видишь, — сказала она, указывая пальцем место между шкафчиком и комодом, — здесь можно будет кроватку поставить, а постилок у нас достаточно.

Я посмотрел на свободный уголок, и сердцу стало тепло. Тут будет мое место.

— Хорошо? — спросила она, глядя на меня добрыми глазами.

Я молча смотрел на нее. И, взглянув на окно, подумал: «На улице темно, а я дома…»

Девушка подала мне стакан чаю.

— Пей. Согрейся. Сейчас и ужин будет готов.

Дверь отворилась, и вошла тетка.

Я держал стакан и чувствовал себя в чем-то виноватым.

— Знаешь, мама, Шмуел, тети Малкеле, приехал сюда учиться. Он будет кормиться у здешних хозяев по дням, а у нас — ночевать. Не правда ли?

Тетка вздохнула и ничего не сказала.

— Смотри, мама, вот здесь, между шкафом и комодом, можно будет поставить кроватку. Кажется, у тети Ривкеле есть лишняя кроватка, я завтра схожу к ней.

— Не глупи! Шмуел завтра поедет домой.

И, понурив голову, тетка тихо вздохнула.

— Мальчик дурака валяет… Сорвался и удирает из дому… Эх, глупые ребята!

Сора-Добриш стояла посреди комнаты и смотрела на меня с удивлением и жалостью.

Я застыдился и зарылся в книжку.

В комнате стало тихо.

Послышалось тарахтение телеги, и тетка вышла из дому.

Сора-Добриш уже больше ничего не говорила и прятала от меня лицо.

Я подошел к окошку. На улице была кромешная тьма. Простучали колеса, проехал фургон с фонарем. Фургон скрылся, а огонек фонаря золотой искоркой мелькал во тьме…

На следующее утро тетка отослала меня с крестьянской подводой домой.

Сора-Добриш стояла у шлагбаума и кричала — мне вслед:

— Счастливого пути! Кланяйся тете Малкеле.

Подвода продолжала свой путь.

Небо было хмурое… Частый дождь беспрестанно и равнодушно поливал землю. О таком дожде никогда не знаешь, когда он начался и когда кончится. Кажется, что он моросит спокон веков, что мир так и был создан вместе с этим дождем и что будет он продолжаться до самого светопреставления…

Я забрался в уголок телеги, уселся на влажное сиденье и руки спрятал под одежду.

Какая-то цепочка на подводе сорвалась с места и беспрестанно стучала по доскам, дождь моросил, и казалось, будто пес воет где-то в мокрой будке.

Тучи виснут над самой головой. Кажется, достаточно протянуть руку, чтобы нащупать их. Но вот они поднялись выше, капли дождя падают в лужицы на меже, что отделяет дорогу от поля, и влажная земля впитывает их.

Крестьянин, мой возница, сидит, понурив голову, и смотрит куда-то вдаль, а согнутая спина покорно подставлена моросящему дождю: мол, не все ли мне равно!

Лошади идут, уверенно ступая по влажному грунту дороги.

Я смотрю на колесо телеги, чуть ли не до половины ушедшее в колею и влекущее туда же вторую половину. Так оно и вертится — то одна половина, то другая погружается по самую ступицу.

Смотрю по сторонам: хмурое небо простирается над полями, того и гляди — упадет и все накроет… И кажется мне, что все кругом сердится на мамашу мира, удирает из дому к тетке Хане-Перл, что и у мира есть старший брат, который спросит: «Где ты был?»

На поле пашет крестьянин, лошадь запряжена в плуг, который тащится по мокрой земле. Лошадь вытягивает вперед голову и тянет за собою лемех, а крестьянин шагает позади и нахлестывает кнутом.